— А другая дочь? — вклинился Левин. — Как…
— Спасибо, Левин, — перебил его Рогерссон. — Ей тридцать семь лет, работает адвокатом в Кристианстаде и в течение пятнадцати лет сожительствует с другим адвокатом, с которым встретилась, когда училась на юридическом факультете в Лунде.
— Что нам известно о нем? — спросил Левин.
— Помимо всего прочего, мы знаем, что это женщина. Дочь летчика сожительствует с другой адвокатессой, и я на сто процентов уверен, что у тебя нет ни малейшего желания слушать высказывания ее отца, начни я выпытывать у него сведения о сожительнице дочери, или как это сейчас называется, — сказал Рогерссон.
— Но относительно дня рождения показания свидетельницы все равно звучат очень убедительно, — не унимался Левин.
— Я тоже так считал, и также допрашивавшая ее Анна. Пока мы не обнаружили, что старуха родилась четвертого июня, а не четвертого июля. По крайней мере, если верить ее личному коду.
— Тогда она, пожалуй, праздновала какой-то юбилей. Кто знает, может, бабка пользуется любым случаем, лишь бы съесть немного торта. Она же сладкоежка, — сказал Бекстрём и рассмеялся так, что его живот затрясся.
— Я понимаю, о чем ты, — сказал Левин и вздохнул. — Ее описание угонщика?
— Ты о том, что он якобы походил на сына летчика, которого не существует? — спросил Рогерссон.
— Да, — подтвердил Левин и еле заметно улыбнулся.
— Поскольку не нашел лучшего занятия для себя, я поговорил с окулистом старухи. Он был не слишком в восторге, скажем так. Я, конечно, не глазной врач, но мне все равно хватило ума понять, что она — слепая курица, если можно так выразиться. Вдобавок он попросил меня напомнить бабуле, что ей самое время посетить его снова. Прошло семь лет с последнего визита.
— Я полагаю, мы остановимся на этом? Или как ты считаешь, Левин? — спросил Бекстрём и ухмыльнулся.
После утренней встречи Ева Сванстрём пришла в комнату Левина с целью утешить его.
— Не обращай внимания на них обоих. Бекстрём никогда не блистал умом, а Рогерссон пьет как сапожник, и, наверное, был с похмелья, как обычно. Я уже говорила это тебе не знаю сколько раз.
— Ты пришла утешить меня, — констатировал Левин со слабой улыбкой.
— А что здесь плохого, — произнесла Сванстрём в своей обычной манере. — Но на самом деле не только утешить. У меня есть кое-что тебе рассказать.
«И в самом деле, что плохого в небольшом утешении», — подумал Левин.
Три года назад, примерно тогда, когда она переехала из одной квартиры в другую в доме, где жила, а ее дочь переселилась к своему отцу, мать Линды поменяла номер телефона. Обычно люди оставляют за собой старый номер, переезжая, но Лотта Эриксон по какой-то причине позаботилась о новом для себя. Вдобавок засекреченном. Прежний числился в телефонном справочнике, как и многие другие.
Старый номер вернулся в распоряжение фирмы «Телиа» и по истечении обычного срока, примерно через год, его передали одному из новых абонентов. Женщине врачу-наркологу. Ранее она трудилась в университетской клинике Линчёпинга, но получила более высокую должность в психиатрической больнице в Векшё и поэтому решилась на переезд. Ее звали Хелена Вахлберг. Она была одинока в свои сорок три года и поселилась на Гамла-Норвеген в городском районе, который в виде исключения называли именно Норр.
Старый открытый номер госпожи Эриксон тоже стал секретным, в чем, пожалуй, не было ничего странного при мысли о роде занятий нового абонента. Сванстрём также попыталась найти Хелену Вахлберг на рабочем месте, однако оказалось, что врач уже месяц в отпуске и вернется к трудовой деятельности только в понедельник, причем единственная странность в данной связи заключалась в том (хотя, возможно, речь шла о банальном совпадении), что она отправилась отдыхать именно в пятницу четвертого июля, то есть в тот день, когда убили Линду.
— Если хочешь, я затребую распечатку ее телефонных разговоров, — предложила Сванстрём.
— Я думаю, мы подождем с этим, — ответил Левин. — Самое простое, если сначала я позвоню ей и спрошу. Хочу попросить тебя еще об одном деле, — добавил он.
Пусть их девяностодвухлетняя свидетельница ошиблась с днем своего рождения на целый месяц, Левин все равно не мог забыть о ней. Объяснение этому лежало в его собственном прошлом, а также проистекало, если угодно, из обычного профессионального полицейского любопытства. И вероятно, крылось также в нем самом, о чем он старался не думать, хотя женщина, сидевшая по другую сторону его письменного стола, в сущности, делала это каждый раз, когда встречалась с ним.
— Дело в моей бабушке по материнской линии, она умерла уже, но, будь жива сейчас, ей было бы почти сто лет, — объяснил Левин. — Согласно регистрационной книге она якобы появилась на свет двадцатого февраля тысяча девятьсот седьмого года, но мы всегда праздновали день ее рождения двадцать третьего февраля.
— И почему? — спросила Сванстрём.
— У нас в родне считали, что записывавший ее в церковные книги священник был пьян и поставил неправильную дату. Это, конечно, всего несколько дней, а не месяц, но меня беспокоит путаница с июнем и июлем.
— Легко записать неправильно, — согласилась Сванстрём.
— Поэтому обычно некоторые старые юристы называют июль юлианом. С целью избежать путаницы с июнем, — сказал Левин. — Я, помнится, ужасно удивился в первый раз, когда услышал это. У нас был придурковатый лектор по уголовному праву в полицейской школе, и мы как раз называли его учитель Юлиан. Это по большому счету единственное, чему мы научились от него. Как важно для юристов говорить юлиан вместо июля. В остальном он, главным образом, нес всякую чушь вроде необходимости крепко держать саблю, когда ты столкнулся со всякой шпаной. То, что полиция перешла на дубинки несколькими годами ранее, до него, очевидно, не дошло. Однажды он прочитал целую лекцию о юридических основаниях для того, чтобы рубить не лезвием, а плоской стороной клинка, пока кто-то из нас не набрался храбрости и не поведал ему о дубинках.
— И как он это воспринял? — спросила Сванстрём.
— Он помрачнел, — сказал Левин.
— Проще всего, если ты сам опросишь ее, свидетельницу, я имею в виду, — сказала Сванстрём.
— Пожалуй, надо так и поступить, — согласился Левин, вздохнув. — Проблема с такими коллегами, как Рогерссон, в том, что они предпочитают видеть действительность только в черно-белых тонах.
Когда Ева поднялась, чтобы уйти к себе, его неожиданно посетила старая мысль, уже искрой мелькнувшая в его мозгу пару часов назад.
— Еще одно дело, — задержал ее Левин. — Именно об этом я подумал на нашем утреннем совещании. Относительно слов Энокссона о том, что тот, кто украл автомобиль таким образом, все равно должен был знать, как подобное делается, — объяснил он.
По мнению Левина, вовсе не обязательно за угоном стоял обычный преступник. Для такого дела просто требовались определенные технические знания. Речь могла идти об автомеханиках, людях с технической жилкой, просто-напросто рукастых. Или таких, кто мог научиться у других.