— Как же, — Вите шепчу, — у нас денег же таких нет.
— Е-есть! — Витя спокойно говорит. Показывает несколько трёшек.
— Так это ж на подарок тебе сдавали для Майи Львовны!
— Спокойно! — Витя говорит. — Завтра транзистор свой продам — возмещу! Сказал я, со мной не пропадёшь!
— Именно с тобою, мне кажется, как раз и пропадёшь!
Стал крутить Витя стол, закусок набрал, судаков по-польски на шесть рублей.
— Спокойно, — Витя говорит, — это ещё очень даже скромно для ресторана.
Рядом японцы стоят, вежливо улыбаются, ждут, пока Витя этот кутёж прекратит.
— Берите! — Виктор им говорит. — Не стесняйтесь!
Японцы вежливо так поблагодарили, взяли совсем понемножку, сели рядом.
— О! — Витя им значок дает города Саратова — три рыбы. Японцы так, в восхищении, передают его друг другу, головами мотают.
Потом один вынимает из кармана блок жвачки, протягивает. Написано «Бруклин» и нарисован знаменитый тот мост. Второй японец показывает: сейчас! — быстро сходил к себе в номер, принес какую-то плёнку интересную — прозрачную, радужная, плоская, но увеличивает всё, как лупа! И глаз увеличивается, если поднесёшь к глазу.
Поели мы, дружески простились с японцами, пошли вниз.
Витя спрашивает у администраторши:
— Ну, номеров ещё нет?
— Пока нет.
— Ну, пока!
Стали выходить, вдруг швейцар нас обхватил, и милиционер тут же подбежал.
— Так! Клянчили у иностранцев всякую дрянь?
— Почему вы так думаете?
— А это что? — вытаскивает у Вити из кармана ту самую плёнку и жвачку.
— Подарок.
— Подарок! И не стыдно вам? Говорите, в какой школе учитесь, фамилии ваши. Не отпустим, пока не скажете!
Пришлось сказать. Вышли мы из гостиницы, я говорю:
— Теперь в школу сообщат! Собрание устроят, будут нас разбирать!
— Ну и что? — Витя говорит. — Скажем, как было всё, и всё!
— Да, — говорю, — твой оптимизм меня просто бесит!
— Ничего! — Витя говорит. — Он всех бесит!
Я захохотал. Называется, успокоил! Сказал, что оптимизм его всех бесит, поэтому мне особенно нечего переживать. Ну, спокойствие у него замечательное, надо отметить. Идём по улице, и я хоть и устал, но вспоминаю — смеюсь.
— Колоссально! — Витя вдруг закричал. — В этом же доме наш Тимошкин живёт! Представляешь, как обрадуется он, когда придём! Хороший парень же — Тимошкин!
— Хороший.
Действительно, как забыть мы могли — Тимошкин же, свой человек. Чаю горячего попьём у него, отдохнём!
Тимошкин!.. Замечательный тип. Недавно ёжика в класс принёс.
Помчались мы радостно к нему на лестницу, сели в лифт. Звоним Тимошкину. Открывает! Красота!
— Ах, это вы, — говорит, — заходите. Давайте пока сюда. Вводит нас в кухню, открывает холодильник и вынимает из него кусок мяса! Вот это друг!
— Спасибо, — вежливо говорю. — Мы уже ели.
— А это не вам.
Положил мясо в железную миску, внёс в комнату.
Смотрим, там тигрёнок на диване лежит!
Соскочил с ходу с дивана, бросился к тарелке, стал есть.
— Хор-роший! — Тимошкин говорит. — Представляете, только сырое ест.
…Представляем!
Тут ещё птичка какая-то летает, с жёлтой грудкой.
Тимошкин говорит:
— Это синица. Скоро яйцо должна снести, надо срочно гнездо ей делать.
На телевизоре неподвижно ворон сидел, я подумал сначала, что чучело. Вдруг срывается с телевизора, крылом сбивает с меня фуражку, фуражка падает на пол.
— …Что он у тебя, — говорю, — ненормальный?!
— Почему ненормальный? — Тимошкин говорит. — Просто не любит он, когда в комнату в шапках входят!
Тут тигрёнку вдруг показалось почему-то, что я с хозяином его резко говорю, обернулся. Даже мясо своё забыл — зарычал!
— Так! — говорю. — Уже и зверей своих натренировал!
— Ничего не тренировал! — Тимошкин говорит. — Просто он любит меня, и всё!
— Хорошо — удава у тебя нет.
— Есть. Только маленький ещё. Через год заходи. — Радушно так говорит. — Вот такой будет, через всю комнату!
Нагнулся я, чтобы фуражку с пола поднять, гляжу — и нет её! Гляжу, она в прихожую уже ползёт. Догнал её Тимошкин, поднял.
— Это ёжик, — говорит. — В гнездо себе понёс. Хитрющий! Только фуражку я надел, сразу ворон опять её сбил. Вскочил я, от возмущения, тут тигрёнок обернулся опять, зарычал.
— Вообще, — Тимошкин любовно говорит, — они у меня дружно живут между собой.
— Понятно, — говорю. — Между собой дружно живут и только на гостей дружно набрасываются.
— Почему же набрасываются? Кто нормально себя ведёт — не набрасываются.
Тут Витька говорит:
— Тимоха, да ты что? Мы же друзья были — ты забыл? Помнишь, как парты все с тобой чесноком натёрли, контрольную даже отменить пришлось! Помнишь? Так друг ты или нет?
— Я-то друг, — говорит. — К тем, кто понимает меня! Ну, тут, как говорят, больше добавлять уже нечего. Взял я фуражку свою с пола, нахлобучил её, и мы пошли. Витя снова вдруг почему-то развеселился. Не успеваешь заметить, откуда он силы берёт.
— Эх, — смеётся, — ты! Чуть ёж фуражку у тебя не украл! Эх ты, шляпа! — Шлёпнул меня ладонью по фуражке. Вдруг, слышу, что-то хрустнуло у меня в голове!
Витька остановился, побледнел. Я тоже. Потом Витя совсем уж белеть начал.
— Ты не волнуйся, — говорит, — всё нормально. Только у тебя, по-моему, мозг течёт!
Мазнул я рукой по щеке, к глазам поднёс — что-то липкое! Снял с ходу фуражку, гляжу: какая-то в ней масса и скорлупки. Голову быстро потрогал — вроде целая! Ну, хорошо!
— А! — Витька захохотал. — Это синичка тебе в фуражку яйцо снесла! Ха-ха-ха!
— Ладно, — говорю, — спокойно! У некоторых, — говорю, — даже и фуражки нет, некуда даже яйцо снести бедной птице!
Но Витька — что в нём хорошо, то хорошо — и не обиделся даже, только говорит:
— Ну и что? Фуражки нет, шарфом голову повязал — нормально!
— Действительно, — говорю, — зато хоть разные ястребы с головы её не срывают.
Обиделся на Тимошкина, честно говоря. Всё-таки звери зверьми, а люди-то людьми! Идём уже молча. Вдруг снег начал идти!
— Да! — Витька говорит. — Зима уже наступила, пока мы с тобой шляемся!
И вдруг мысль пришла: раз уж так плохо всё, может, к Толику надо зайти?