Сколько дикости, какой-то безумной несбалансированности было в той нашей жизни, как тревожно и грустно было идти по сумрачным школьным коридорам!
Наверно, как я понимаю теперь — наша жизнь была лишь бледным отражением дикости, ярости и неустроенности большого мира. Это только казалось, что мы отдельно, что у нас такой свой, отдельный остров страданий…
Совсем недавно я был у одного своего друга, появившегося позже — когда все мы, вылезающие наверх, как-то соединялись… Теперь приятель мой был на вершине горы — во всяком случае — на той горе, которую он сам себе приглядел с давних лет. Теперь дом его лучится всеми достижениями Европы и Америки; ООН и Юнеско он знает ближе и глубже, чем мы свой двор… После сытного обеда («Кэрри, старик! Вся Америка любит кэрри: рис с индийским соусом, старик!») — мы нежились на роскошном штофном диванчике, оставшемся ему от дальних дворянских предков, взирающих на нас с потемневших портретов… Потом — впервые, наверное, в наших разговорах мелькнула тема нашего детства.
— …Но ведь я тоже на Сапёрном жил! — вскакивая, закричал он. — В доме десять — помнишь, где огромная, на три этажа арка… но квартира во двор — окнами в тот узкий, следующий переулок… не помню уже, как зовут его… ну, где теперь зал приёмов американского консульства! — вскользь, но самодовольно отметил он. — Сумрачная квартирка была, на первом этаже, окна прямо рядом с асфальтом!
Я вдруг вспомнил откуда-то эти тусклые окна, забытое ощущение тревоги, несчастья снова коснулось меня.
— Так я же был в этой квартире! — вскричал я. — Там мой одноклассник жил, Андрюша Гринблат!
Я вспомнил несчастного Гринблата, с трудом перемещающегося на своих согнутых, непослушных ногах — каждое отрывание ноги от асфальта сопровождалось диким усилием, отчаянным броском вперёд — сбоку его всегда поддерживала маленькая женщина в чёрном — его мать. Андрей был печален, робок, всегда плакал — класс никак не контактировал с ним…
— Так это же мой двоюродный брат! — воскликнул мой толстый, самоуверенный друг. — А ходила с ним его мать, тётка моя! А сам я в этой квартире с матерью жил после блокады, до сорок седьмого!
— А я в сорок шестом приехал на Сапёрный! Встретиться могли!
Мы радостно-возбуждённо кричали — жена друга приоткрыла шикарную дубовую дверь и с удивлением посмотрела на нас.
— На Сапёрном, оказывается, вместе жили! — возбуждённо объяснил он ей, не вызвав, впрочем, никакого ответного энтузиазма, только мы могли понять возбуждение друг друга!
— Да… надо же… надо же! — словно впервые оглядывая друг друга, повторяли мы.
И он рассказал историю, которую он, будучи человеком крайне хитрым и осторожным (не всех же пускают в ООН), раньше скрывал — во всяком случае, от моего беспощадного пера!
Оказалось, его родной дед по материнской линии был генералом, смоленским губернатором, хоть и по происхождению петербуржцем — в Петербурге, где-то возле Финляндского вокзала, имел он огромную генеральскую квартиру и трёх дочерей-смолянок. Спасло их в некоторой степени то, что он умер ещё до революции, и о нём забыли — осталась вдова с тремя дочками — впрочем, в той же квартире. От революции и гражданской войны они все четверо спасались в Новочеркасске — все три дочери в разной мере не успели закончить беспощадно забытый Смольный институт. С наступлением некоторого затишья, некоторого ослабления ненависти к «барам» сёстры как-то определялись: мать моего друга устроилась преподавательницей французского в местный индустриальный институт — знания языка, полученного в незаконченном Смольном, теперь вполне хватало для преподавания в институте — времена изменились.
— Вот! — друг возбуждённо выхватил из пузатого комодика в стиле Жакоб старинную твёрдую, коричневато-дымчатую фотографию. Три кудрявые смолянки в тёмных платьях и белых кружевных передничках стеснительно улыбались, не подозревая о дальнейшей своей судьбе.
— Вот мама моя, — друг указал на среднюю. — Ну… на кого похожа… а? — нетерпеливо проговорил мой друг. — Ну… на кого?
Я посмотрел на фотографию… потом на него. Неужели он так страстно желает услышать, что на мать похож он… зачем это нужно ему, явно не похожему? Нет, он явно желает чего-то другого, волнующего его сейчас гораздо сильнее… и наконец я понял, что он хочет услышать… тем более, это было чистой правдой.
— Так вылитая дочка твоя! — воскликнул я и понял, что по максимуму умаслил его, — друг горделиво откинул свою носатую голову.
— Ну — а сестра её, — он показал на крайнюю — вышла замуж за Грюнблада, бывшего саратовского помещика, немца… то есть — сначала она вышла в Москве, за такого очень известного тогда академика Сажина… но там что-то не получилось у них, и она вернулась в Ленинград (и остальные сёстры уже вернулись, на Сапёрном поселились) — и вышла она замуж вторым браком за Грюнблада — Грюнблад его фамилия, а не Гринблат, как ты говоришь… и родился у них больной Андрей.
…Я снова вспомнил Андрея: при каждом его мучительном шаге-броске гримаса страха и страдания появлялась на его лице… тут друг, к моему ужасу, добавил, что так и задавила Андрея болезнь, так и не успел он побывать никем, кроме школьника и чертёжника-надомника, не дожив и до тридцати, и мать его умерла ещё раньше, чем он… и за ним стала ухаживать тётка — уже со стороны отца, умершая на могиле Андрея, ровно через год после его смерти. Вот какая трагедия происходила рядом!
Я вдруг ясно, словно сейчас, увидел Андрея… Я с облегчением прибегаю домой после школы, весело обедаю, потом, облизываясь, неторопливо подхожу к высокому окну — и вижу посреди асфальтового нашего переулка Андрея, со страдальчески открытым ртом и вытаращенными в отчаянии глазами, только ещё доковылявшего к этому времени до моих окон. Особый драматизм был ещё в том, что они с матерью, поддерживающей его, шли не по тротуару, а посередине улицы, навстречу машинам… тротуар им двоим, передвигающимся рядом, да ещё при не совсем прямых бросках Андрея, был узок. Сжималось ли тогда моё сердце? Чуть-чуть. Видение Андрея под моими окнами воспринималось мною больше как временной фактор, как мой личный выигрыш у тяжёлого, медлительного времени. Было ли сострадание? Не знаю… Не так давно в справочнике «Весь Петербург», торопливо листая его в гостях, я с содроганием прочёл, что, оказывается, в нашем скромно-вычурном доме семь находился до революции «Милосердный дом призрения слепых женщин имени императрицы Марии». А было ли тогда милосердие в нас? Очень немного! Помню, что с Андреем никто не общался, даже на парте он грустно сидел один… но слава богу — не помню и случая, чтобы дерзко его обижали, всё-таки на такое не были способны — хотя в то время злоба была в большом ходу. А я? Общался ли я с ним?.. Не помню. Помню, что квартиру я его посетил — кажется, оформляли какую-то газету… кажется.
Знал бы я, глядя тогда на Андрея, сколько важного для меня уже запечатлено в нём тогда… но я не знал этого… и хотел ли знать?
О, Сапёрный!.. Помню тёмные, пахнущие керосином и несчастьем коридоры, ведущие в комнатушку, окном уткнувшуюся в стену — там жил с матерью остроносый и тонконогий Генка Астапов, с которым я занимался… время от времени в награду за мою усидчивость и терпение он набрасывался на меня с кулаками — я плакал.