Стояли за дверью. Долгая тишина. Наконец Фельдман поднялся:
— Откуда у вас можно позвонить?
Это не диагноз!
— Сюда. — Я показал.
— Доктор, — спросила Нонна, — что с ней?
Он молча прошел в прихожую, прикрыл дверь. По телефону говорил еле слышно. Не разобрать! Вышел:
— Сейчас ее заберут.
— Доктор! Но что с ней?
— Узелковый цирроз. В самой… серьезной стадии. — И — к ней: — Ну что, милая, ты не знала? Обманула? Кого?
Вышел мыть руки.
Санитары, матерясь, с трудом разворачивали носилки в этом хлеву. Так и не прибрались. Отвлекались все время.
— Папа! Ведь я не умру? — Настька схватилась за мою руку.
Со шкафа (санитары задели) шлепнулась ее фотография: в школу пошла!
— Папа! Не отдавай меня!
— Ну что ты, Настька! Везти-то всего через двор!
— В нашу больницу! — радостно Нонна добавила.
Носилки на колесах заняли весь лифт — санитары еле воткнулись.
— В реанимацию, — сказал врач, уже местный. — Едет только мать.
Настиного лица я больше не видел. Только пятки ее.
Ходил по заливу. Багровая полоса. Черная церковь в полнеба.
Когда вернулся, Нонна уже пришла. Сидела какая-то растерянная.
— Ну что? — спросил я, шмыгая носом (с холода в тепло). — Ты как-то быстро.
— Сидела, за руку ее держала. Рассказывала, как мы «к бабы Любы» летом поедем. Почему-то это ее интересовало больше всего. «Дг?» — сказала ей. Отозвалась: «Дг…»
— Потом?
— Потом санитар пришел. Или врач. Взял ее на руки и унес. А наши руки… разнялись.
— Унес? Почему?
— Не знаю, — пожала плечом. — Может, каталки не было?
— И что?
— Долго ждала… или мне так показалось. Потом он обратно ее принес. Уложил. Она вроде как без сознания была. Стала ей говорить, как мы любим ее. Она вдруг вздохнула и отвернулась к стене…
— И что?
— Доктор взял меня за плечо. Сказал: «Идите. Дайте ей спокойно…»
— …Поспать?
Нонна покачала головой:
— Нет…
Утро было солнечное, яркое. Умылись, вышли.
Нонна ликовала.
— Хорошо все-таки, что в больницу устроили ее. И так близко!
— Может, в булочную сходим? — буркнул Колька. — Чего-нибудь купим ей?
— Да не надо пока.
Но зашли все-таки. Не хотелось спешить.
Больница была солнечная, какая-то оживленная. Встречи. Разговоры. Воскресенье.
Купили целлофановые синие тапочки, долго натягивали. К окошку справочной подошли:
— Мы к Поповой, Анастасии.
Дежурная глянула на нас как-то странно:
— Сейчас к вам выйдет врач.
Ждали долго. Не хотелось говорить. Вышел не врач, а врачиха.
— Вы к Поповой?
— Да, — выступил я.
— Ваша дочка умерла.
— Ка-ак умер-ла? — заговорила Нонна. — Она же жива-ая! Она же вчера жива-а-я была!
Колька почему-то присел на корточки.
— Это из морга звонят. «Доброе утро» можете не говорить. Мы к этому уже привыкли. Это вашу дочь завтра ставим?
— Да.
— Так вот: гроба вашего нет. То есть ее.
— То есть как — нет?
— Этого мы не знаем! Не привезли.
Почему такое сопровождает нас всю жизнь… и после нее?
— Почему же не привезли? Мы же заплатили!
— Так и звоните в тот магазин!
Сколько ж, они думают, сил у нас? Если мне казалось, что мучения кончились, я ошибался. Теперь надо искать это страшное изделие с черной отделкой.
— Нонна! Где та бумажка, из того магазина? Надо звонить!
— Какая бумажка? — подняла красные глаза.
— Ну, которую я тебе дал, выходя из магазина.
— Ты, когда вышел, сказал: все!
Да. Страшно там было ходить. Особенно — выбирать «изделие»!
— А раз ты сказал «все», я и выбросила бумажку!
Быстро закрыла рукою голову! Правильно поняла.
— Что же нам теперь делать? — жалобно проговорила.
— Ничего.
Почему мы должны терпеть еще и это? Испытывают нас?
Звонок.
— Нашелся! — радостный голос в трубке. — За другими стоял!
Голос свежий, приятный, еще не загрубевший на этой службе.
Благодарить как-то не хочется. Это для них радость. А у нас завтра в это «изделие» положат дочь.
— …такая молодая! (А вот и сочувствие.) Все ходят смотреть!
Чуть не вырвалось «спасибо». Привычка.
Дед, мой отец, за работой забывший всех нас, вдруг так же страстно, как делал все, занялся Настею, ездил к ней. Но ничего даже у него не вышло. «Как же так? Я ведь ясно ей объясняю!» — изумлялся он. Так и умер. Теперь на том «урновом участке» найдется место и для нее.
Слезы в глазах на солнце сверкают, переливаются радугой…
На полянке перед домом бегает девочка с сачком, ловит бабочек. Поймала! Запустила руку в сачок.
Любимая наша Настенька! Ты прожила свою жизнь так, как сама хотела. Была упрямая, не слушала никого! Ты была красивая, веселая, талантливая, могла бы писать. Ты была счастлива, ты знала дружбу… любовь… Видела горы, море…Ты рано умерла… Но ты не виновата. Виновата наследственная болезнь. Прости нас, если можешь. Мы будем любить тебя всегда!
— …Она все наши беды на себя перевела! — говорил Жора с рюмкой в руке.
Хоть в этот раз от Дома писателя его отговорил!
Поминки не шли. Это Жоре лишь нужно, чтоб «все было путем»: душные черные костюмы, полный стол еды. Сколько еще терпеть? Пить алкоголь в этом доме, где он все погубил?
— Ё-моё! — Жора залез в шкаф. — Да у них третий год не плочено! Неоплаченные квитанции! Островская — это кто?
— Теща, — с трудом выговорил я.
— И наследство не оформлялось? — Жора присвистнул. — Каким местом ты думал? — на Кольку попер.
— Это не мое наследство! — Колька выпятил тощую грудь.
— Твое, Нонна Борисовна? Срочно иди оформляй!
— О чем мы тут говорим?! — вскричал я.
— Этому больше не наливать! — сказал Жора.
— Я пошел спать!
— Куда это ты пошел?