Чуда, на которое сдуру понадеялась было Франя, не случилось. Да и не могло случиться никогда, как она потом уже, остыв, поняла. Иван этот, простой по натуре, но незрелый головой и бездушный сердцем бывший её механический полюбовник с так и не определившимся будущим, залетел на адрес её по случайности, а не в силу соединявших их когда-то отношений. Ясно, что хотел переждать время, а потом уйти, когда подвернётся куда. Ну и скатертью дорога, дуролом. А дурой в этом неприятном слове, как ни досадно, была сама она, как бы ни было от этого досадно.
Однако теперь Франины мысли заняты были совсем другим. А именно: Григорием Наумовичем Лунио с его маленькими близнецами, которые, как она доподлинно знала, пока всё ещё находились на послеродовой реабилитации. Впрочем, с ними всё будет в норме, она про это тоже знала, врачи сказали, хоть сами же, мать их, прости Господи, считай, женщину загубили. Так что пока главной заботой Григория Наумовича были похороны усопшей Машуты, Дюки.
«Всё же надо б отпеть сначала, – подумалось ей, – было б тогда правильно всё у неё, по Божьему закону, хоть и агностичкой этой самой была».
Однако была крещёная усопшая была или некрещёная – так и оставалось неизвестным. Поэтому, отпросившись на службе и заглянув в медкарту, где всё про рожениц, включая адрес, она поехала по месту проживания семейства Лунио, предполагая, что Григорий Наумыч в день такой навряд ли будет на службе.
Так и оказалось. Он открыл ей, чёрный, печальный, с воспалёнными от бессонницы глазами. Щёки и прочее вокруг аккуратной его бородки и усов – всё было не брито и уже успело обрасти колкой односуточной щетиной.
– Здравствуйте, Григорий Наумыч, – робко произнесла нежданная гостья. – Можно зайти к вам на минуточку?
Ей показалось, он снова её не признал. Но он узнал и отступил на шаг:
– Заходите.
Она кивнула на вешалку:
– Разденусь?
Он тоже кивнул утвердительно. Она сняла пальто и осталась стоять в прихожей большущей квартиры. Другого он ей не предложил, ждал, что скажет сама. Она спросила:
– А она крещёная была, Машенька, Дюка ваша?
– Не знаю, Фрося, – тусклым голосом ответил хозяин жилья. – При мне – нет. А до меня – не в курсе. Мы с ней вместе живём с её девяти лет, она мне не родная дочь, приёмная.
Гостья смутилась:
– Я Франя, Григорий Наумыч, – не Фрося.
– Извините, Франя, – покачал он головой, но видно было, что без особого сожаления о допущенном промахе.
– Я поняла, поняла теперь, – затараторила она, боясь, что сейчас время её сочтут исчерпанным и выставят за дверь. – Вот я и говорю, может, давайте отпоём её тогда, чтобы Бог небесный принял Машуту к себе, в обитель свою, а? – она с надеждой заглянула в его глаза. Глаза не отозвались, в них по-прежнему всё было тусклым и больным. – Я в церкви нашей на клиросе стою, пою. Могла бы поговорить там.
– Чтобы отпели послышней? – спросил он, горько усмехнувшись лицом. – Или чтобы приняли туда без очереди? Мне, если честно, всё равно, Франя, через какое посредство моя дочка попадёт, куда ей предназначено. Для меня важней память о ней сохранить, как о живой, а не то знать, как моя дочь устроится на небе. Вы уж извините, Франя, у меня сейчас голова болит ещё про сами похороны. Хочу, чтобы было достойно и с той самой памятью, про которую сказал. Она любила, чтобы никакой пошлости ни в жизни, ни в смерти, ни в труде, так мне казалось всегда. Она гармонию предпочитала, в самом человеке особенно. Считала, что самый правильный мир вокруг человека – это тот, который можно назвать органичным. Именно такой мир она всю свою маленькую жизнь пыталась выстроить рядом с собой. С большим или меньшим успехом.
Слова, что Франя сейчас услышала, сами по себе были справедливыми, но не полностью укладывались в её понимание. Всё вроде было правильно, хотя и не до конца понятно. Если всё так, как говорил Григорий Наумович, то при чём тут Иван? Он-то как сюда попал, в гармонию эту Лунио? Что-то не сходилось, что-то было не так. Либо просто недостаточно она про них знала. Про жизнь Дюкину с Гандрабурой этим. И ещё, другое: про пошлость сказал он нехорошее. Это, в смысле, про Бога, получается? Она потопталась на месте и осмелилась уточнить:
– Я, Григорий Наумыч, не совсем поняла. То есть поняла, что всё без церкви сделать хотите, сами. Это мне ясно. Только про пошлость вы для чего помянули? При чём здесь она? Я-то про Бога сказала, а не про пошлость эту самую.
Он поморщился:
– Вы не поняли, Франя. Я просто хотел, чтобы не было всех этих цветков пластмассовых, оборочек на гробу дурацких всяких, старух чужих, голосящих как про своё, пьяных могильщиков рядом с могилой, равнодушных ко всему на свете, особенно к упокоившимся. И поминок лживых тоже не хочу, с переходом в пьяное веселье, как часто бывает: сами знаете, наверное. Хотя понимаю, что без людей всё равно не получится, нельзя. А родных у нас с Машей – я да она, больше никого. Из живых теперь, получается, я один. Вот такие дела наши, Франечка, – он указал глазами в сторону гостиной, – присядем?
– А я? А я как же? – неожиданно для себя вскрикнула она, торопясь пройти по его приглашению в глубь квартиры. – Я ж затем и пришла к вам, чтобы всё делать. Похороны сами, поминки, всё сама приготовлю, вы отдыхайте, Григорий Наумыч, думайте про своё, про отцовское. Вам ещё ведь про маленьких тоже помыслить надо, когда их вам отдадут. – Она робко села на стул и подобрала под себя ноги. – А всё как вы сказали, и про оборки, и цветы, и чужих, это всё устроится, всё хорошо сделаем, чтобы Дюка наша осталась довольной.
Он тоже присел за стол и спросил:
– Это она вам сказала, что Дюка? Сама?
– Нет, – конфузливо помотала она головой. – Это Иван Гандрабура так сказал про неё. Мне просто запомнилось.
– А вы что, знакомы с отцом детей? С Иваном?
– Была... – она махнула рукой в сторону окна. – Когда-то давно... – и снова махнула в том же направлении. – Была да сплыла. Теперь уже больше не знакома. Просто услыхала и всё. – И решила уточнить для порядка: – А его тоже не будет, ни там, ни там?
– Не будет, – хмуро отреагировал Гирш. – Нигде его больше не будет и никогда. И больше давай о нём не будем, хорошо?
– Конечно, конечно, Григорий Наумыч, вы уж извините, что вспомнила, просто на язык само налетело.
Что-то радовало Франю, что-то начинало помаленьку бурлить у неё изнутри, словно какое-то неизвестное ей лекарство, утопленное в глубину её женского организма, принялось энергично действовать, приводя в движение и пробуждая от долгой привычной спячки застоявшиеся внутренние соки. Она прислушивалась к незнакомым сигналам, пока беседовала с хозяином квартиры, и не могла понять, что именно, какое важное слово или какие звуки заставили её так внезапно измениться в себе самой. И тут как обухом по голове тукнуло. Догадалась. Слова эти были про то, что из живых есть он один, Григорий Наумыч. Один! Сам себе родня, и нет у него хозяйки, нету! Это согрело и обнадёжило смутной радостью.