Но получилось так, что жену свою Лев Гуглицкий обманул. Не стал ждать объявленный им же месяц, видя, как страстно теперь мечтает она о компьютере, и сократил обещанный срок до десяти дней. Плюнул на долговое обязательство, решил, разберется как-нибудь: в крайнем случае, отдаст в счет частичного погашения наградной морской кортик, изготовленный по специальному заказу для Арвида Пельше, с золотой рукоятью и памятной надписью ЦК КПСС. Лёвка по случаю перехватил его пару лет назад у друга семьи дальней родни бывшего члена советского политбюро. Обменял на десятилетнюю «Шевроле». Ну а тачку эту принял уже у своих, цеховых, за часть боевого японского доспеха, а конкретно — за неполный комплект грудных пластин «гусоку» эпохи войн Сэнгоку с изображением гербов. Для обоюдного и полного удовлетворения сторон добил сделку двумя защитными наголенниками тех же времен. Вышло то на то. Вернее, оба они, что Лёвка, что продавец секонд-хенд тачки прекрасно знали, что доспех, вероятней всего, фуфловый и атрибуцию наверняка не пройдет, но зато выполнены элементы этого доспеха так, что, не будучи знатоком, навряд ли кто-либо сможет на глаз усомниться в подлинности предметов. Кроме того, коллегу-коллекционера уже ждал нетерпеливый купец, про которого было известно, что тот хватает все подряд, не торгуется и, заполучив вещь, уже не выпускает из рук никогда. В чистом виде невежественный собиратель-дилетант с необеспеченным знаниями капиталом — ровно то, что нужно любому образованному представителю Лёвкиной профессии, по ряду объективных причин не сделавшему нормального состояния.
Гуглицкий и сам знал на него выходы, но просчитал, что комбинацию все же лучше будет усложнить через кортик Пельше, потому что, если сложить, вычесть и снова сложить, то на выходе предприятия сумма получалась прилично больше.
* * *
Прасковья была дома, когда Лёва заносил в квартиру эти картонные коробки, красивые такие, цветастые, пахнущие складом, пенополиуретаном и новым Аданькиным счастьем. Гуглицкий привез их сам, на «бэхе». Занес в спальню и стал распаковывать. Потом пришла Ада; Прасковья покормила ее, и та присоединилась к мужу, чтобы помочь соединить друг с другом отдельные части этого свалившегося на нее добра. Угомонились не скоро, все возились с покупкой этой своей, настраивали там что-то, ругались потихоньку, спорили все про какое-то электрическое. Потом «грузили, загружали, разгружали, перегружали» чего-то, она не поняла. «Почту» отчего-то недобрым словом поминали. И смеялись громко потом, и смех был у них веселый, довольный. Только все равно ничего у них в спальне не получилось.
А на другой день явился мастер, какого Аданька вызвонила. Чудной такой, мальчишечка еще совсем, навроде старшего школьника. Худенький, очкастый, вежливый не по возрасту и в резиновых тапках на шнурках. Майка на нем с буквами была еще, огромными и не по-русски, и, главное дело, джинсы рваные по коленкам, с дырами, едва обметанными изнутри белой ниткой, а концы у ниток все одно торчат неприбранные. И молчун.
Прасковья ничего не сказала, конечно, не ее это дело мастеров хозяйских охаивать, а только все равно было неприятно, что в таком виде пацанчик к людям заявился, хоть и вызывали. А когда узнала ненароком, во сколько приход его обошелся, от Ады, так ахнула, натурально. Ушла к себе и долго сидела на кровати, все думала, что ж такое делается на свете, что соплячьи внуки такую власть нынче заимели. И за что — за простое электрическое включить?
Зато после него заработало, все как Аданька хотела, и она в щеку поцеловала еще Прасковью, радовалась, что наладилось, наконец, у них в спальне. Теперь там жужжало и пикало, и огонек зеленый, как у такси, мигал, и машина эта новая, источающая запах гуталина, листы выплевывала из себя, будто блины бумажные пекла. И все у них с Лёвой теперь было распрекрасно, только вот дети никак не хотели рожаться.
Но зато чудеса проклятые, что житья не давали, окончательно, видать, отгремели свое. И потому «Оптима» успешно отбыла на антресоль, пузырек с остатками мазилки улетел в мусорку, Череп заметно повеселел и перестал кидаться на пустую стенку, Гоголь же, единственный из гуглицкой семьи, кто не разделял общей радости, отряхнулся, подправил оперение тушки, натащив пуха ближе к пролысинам, и принялся за старое, привычно-злобное и беспричинное. Крикнул:
— Гоголь ур-род, ур-род, ур-род!
— Это что-то новенькое, — хмыкнул Лёва, подбирая выползающие из принтера один за другим бумажные листы с изображенным на них логотипом «LaserJet 6L» и рассматривая их на свет, — но, по крайней мере, самокритично.
Новая игрушка работала, и без сбоев, это было ясно. Ада прижалась к Лёвкиному плечу, зажмурилась и протянула, дурачась:
— А когда у нас Интернет будет, Лё-е-е-ва-а-а?
Гуглицкий удивился, искренне:
— А что, в нем своего Интернета нет, что ли, в ящике этом? Отдельно докупать, получается? Я-то думал, вместе все беру, комплектно с железом.
В этот момент на кухне что-то грохнуло. По характеру звука можно было угадать, что предмет довольно тяжелый и что упал на пол. А еще было слышно, как, ударившись о кафель, предмет покатился дальше, издавая по пути звуки, напоминающие колесный перестук аварийно тормозящего пустопорожнего состава. Оба они, Лёва с Адкой, тупо уставились друг на друга и, не сговариваясь, ринулись на кухню. Туда уже шлепала Прасковья, и на лице ее успело нарисоваться нескрываемое отчаяние. Напряжение, державшее все последнее время сообщество прописанных на Зубовке животных и людей, из всего состава отпустило ее последней. Однако частично настороженность осталась, не отступила совсем, как того требовал факт исчезновения нечистой силы. Все же к возвращению демона в жилище она, пожалуй, была больше готова, чем наоборот. И даже тайно стала думать, что демон этот, который хулиганил все месяцы этих мучений, и стал причиной Аданькиных недугов по женской линии. Но раздумьями своими ни с кем, само собой, поделиться не могла. Просто по вечерам закрывалась на щеколду и усердно, бормоча едва слышно, чтобы хозяева, не дай бог, не заругались, молилась за хозяйку на картонную иконку Божией Матери «Всех Скорбящих Радости», размещавшуюся у нее в комнате, стоймя, на Лёвином Буле. Ада Юрьевна, когда уже окончательно потеряла всякую надежду на беременность, картонку эту ей передала. Ну Прасковья и домаливала с той поры в одиночку: за хозяйку свою у Бога ребеночка просила и от самой себя.
Череп, услышав грохот, метнулся на коврик и, сомкнув веки, сжался в новом страхе. Уши его мелко подрагивали, хвост намертво вдавился в щель между задними лапами, шумерский нос моментально стал сухим и горячим. Весь вид его вещал о том, что животное серьезно нездорово и будет справедливым пока оставить его в неприкосновенности.
Это была суповая кастрюля, наибольшая по диаметру из всех гуглицких кастрюль. Она стояла на дальней по высоте открытой полке, нависавшей над плитой, поскольку потребность в ней была минимальной. В таких количествах мало когда приходилось готовить, и Прасковья убрала ее подальше от остальной, нужной для кухни посуды.
— Ну смотри, Ад, — Лёва задумчиво почесал бороду и уставился на перевернутую кастрюлю, — чтоб такую дуру оттуда скинуть, нужно как минимум туда взобраться. А чтоб взобраться, надо, по крайней мере, или стул подставить, или же длинное что-нибудь иметь. А где оно, длинное? — Лёва окинул взором кухню в поисках подходящего длинномера.