— …перей-дите-на-вклад-ку-сер-веры-по-меть-те-гал-очкой-враз-деле-сер-ве-исходя-щей-по-чты-про-верка-подлин-ности-поль-зовате-ля-пос-ле-че-го-ста-нет-актив-на-кно-пка-настро-йка-не-об-хо-ди-мо-на-нее-то-же-на-жать…
Так или иначе, распахнувший глаза ведьмин труп, высвобожденный гробом, уже стоял пред семинаристом-компьютерщиком, у самой черты, проведенной на полу мелом, и упирал мертвые вежды в несчастного. Внезапно распахнулся мертвый рот и оттуда послышалось глухое страшное ворчанье, перемежаемое железным лязгом мертвых зубов. Глотка покойницы хлюпала и хрипела, пропуская через себя ужасные звуки и усиливая их звучание до такой оглушительности, что семинарист перевел ладони на уши и постарался прикрыть глаза сведенными локтями. В ответ на это раздался хриплый хохот, и уже неясно было, кто же на деле издает такой звук. Потому как в это же время задул и завыл студеный вихорь, гроб оторвался от пола и со свистом стал летать по всей церкви. Тут же раздались хлопки как от множества летящих крыл и в дверь заскреблись чьи-то когти, и снова как железом по железу. Ботаник стоял, ни жив, ни мертв, а только продолжал дрожать и, запинаясь, произносить предписание, какое могло б приспособить почтовую программу Outlook Express под семейную нужду Гуглицких. Лёва же, невзирая на то, что был тут же и тоже испытывал немалый страх, никакому нападению не подвергался, как будто и не стоял он на видном месте близко от входа. Что предпринять, тоже не мог он сообразить — все началось так внезапно и происходило настолько страшно, что мысли его, охваченные ледяным вихрем, сделались тоже застуженными и квелыми, не умея соединиться вместе, чтоб найти верный шаг наперекор опасной неизвестности. И в этот момент случилось самое ужасное — вихорь, набравший окончательную силу, взметнулся ввысь, под самый свод, закрутился, завертелся там волчком, разметывая вокруг себя слетевшие со стен иконы, завыл, загоготал, и тут же послетали с петель двери, и сонмище страшных чудищ ворвались в церковь. Лёва едва успел отскочить в сторону, иначе он был бы сметен ураганом из зубьев, когтей, жал, оскаленных волчьих морд, мохнатых хвостов, всяких клювов железных и огромных костяных крыл. Все это летало и носилось, ища семинариста, так и стоявшего, сжавшись в безрукое пугало, внутри своего защитного круга.
— Вирус, вирус, вирус, вирус… — разобрал вдруг Лёва отдельно выкрикиваемые семинаристом, резко переменившим молитву, странные, неуместные этому ужасу слова.
«При чем тут вирус! — подхватилась в голове у Лёвы шальная дума, — ему «Отче наш» надо, а не про вирусы свои тварям этим вдалбливать. И не про настройки идиотские. Но и жалко пацана, хоть и намудрил он с нами, урод такой, а все ж толковый, не совсем конченый еще…»
И тут раздалось, со всех сторон и сразу:
— Приведите Вия! Вия! За Вием ступайте!
И вдруг все вокруг затихло, лишь слышны были тяжелые шаги, звучавшие по церкви. И появился Вий — грязный, весь перепачканный черной землею, косолапый человек с железным страшным лицом.
— Подымите мне веки, — приказал он, и тут же все сонмище чудовищ бросилось к нему, и подняли веки его, бывшие опущенными до самой земли. Ботаник так и стоял, не отжимая от глаз сведенных своих локтей. Тело его стало дрожать еще более прежнего, ноги подкашивались, и лишь одна меловая черта, обведенная вкруг его, спасала его от неминуемой погибели.
— Вот он! — закричал Вий и уставил на него железный палец. И все, сколько ни было, кинулись на ботаника. И в этот момент Лев Гуглицкий вспомнил — все-все. И заорал из затемненного угла своего, рискуя быть схваченным тварями:
— Петуха! Петуха сюда! За петухом ступайте!!!!!
Тут же откуда-то сверху на каменный пол рядом, прямо под ноги ему шмякнулась обезглавленная петушья тушка. Лёва нагнулся и поднял ее. Голова была, видно, оторвана только сейчас, кровь и сукровичная жижа еще продолжали сочиться из лохмотного обрыва птичьей шеи, тело же пульсировало в неоконченных судорогах. Он бережно положил тушку на пол и, собравшись с духом, крикнул что было сил:
— Не гляди! Глаза не открывай свои, чертов ботаник!!!
Однако ж было поздно. Чудища, преодолев заповедную черту, уж развели когти, раскрыли клювы, оголили зубы свои перед последним броском… Но только в эту же секунду посыпались осколки стеклянные из верхнего окна церкви — это, разбивши грудью своею стекло, с ходу влетела под свод, громко хлопая крыльями, разноцветно окрашенная птица и заорала трижды по петушьему, разинув мощный свой клюв:
— Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку!!!
И посыпались прочь все они, отродье сатаны, кто был изнутри, унося с собой клювы свои, зубы, жала, когти, ноги да хвосты. Вслед им, сбивая с ног и лап, несся громкий собачий лай, для всех тварей губительный, как и петушиный крик, в точности шумерский, только издаваемый не Черепом, а все тем же спасительным, вконец охамевшим Гоголем.
И вмиг стало чисто и безопасно для живота и души. А птица, что ко времени как нельзя кстати пришлась, села Лёве на плечо, потерлась клювом об щеку его и проорала на конец ужасного этого происшествия:
— Гоголь хор-роший! Го-голь дур-рак! Залогинься-по-пр-риколу-точка-р-ру!!!
Лёва одобряюще кивнул и потер себе лоб, силясь возвратить мыслям понятность. Потряс головой, проморгался. Вода в ванне была уже не горячей, а теплой, почти прохладной. Кряхтя, Гуглицкий вторично, теперь уже по-настоящему, выбрался из ванны; на сей раз под ногами вместо шелковистой травы был куда более уместный в московской квартире кафельный пол.
— Лёв, ты скоро? — раздался из-за двери Адкин голос. — Тебя к ужину ждать или сам потом поешь?
Он надел халат, пощупал бороду — почти сухая, повернул запорную ручку и открыл дверь.
— Сейчас, — ответил он жене, — иду уже. Вместе, разумеется, поедим.
— Просто ты так долго купался, что я уж подумала, обиделся.
Лёва притянул ее к себе.
— Да за что, Адусь, ты с ума сошла? Чего ради мне вдруг обижаться?
Аделина неопределенно пожала плечами, решив не проявлять настырность.
— Ладно, жду тебя, переодевайся и приходи.
Однако прежде чем скинуть халат и влезть в домашнее, Лёва зашел в гостиную, навестить птицу. Гоголь сидел на жердочке и косил на него привычно недобрым глазом.
— Поворотись-ка, сынку! — коротко бросил ему Гуглицкий, ни на секунду не сомневаясь в том, что негодяй этот понимает каждое его слово. Попугай молча повернулся к нему боком. Лёва распахнул дверцу и приподнял у птицы крыло. Там, чуть прикрытая жидкими подмышечными перьями, обнаружилась внушительная царапина с успевшей уже подсохнуть кровью, идущая от пролысины и уходящая в невидное для глаз место в складке птичьего крыла. Лёва опустил крыло и закрыл дверцу.
— Молодец! — в довольно сдержанной форме похвалил он птицу. — Вовремя подоспел. Если б не ты, кранты б пацанчику. А может, и мне с ним заодно, я и сам, если честно, не в курсе.
Гоголь молча выслушал признание хозяина и никак не отреагировал: ни криком, ни глазом, ни щелчком. Однако для Льва Гуглицкого это ничего уже не меняло. Теперь он знал наверняка — Гоголей на свете два. Один — птица и принадлежит она его семье. Другой — неживой писатель в виде реального существующего и взывающего к конкретной помощи домашнего чёрта, витиевато кладущего остробуквенную гладь с заметным наклоном вправо. А умненький мальчик ботанического вида с дырками на штанах тут совершенно ни при чем.