Оба, не сговариваясь, отреагировали практически одновременно:
— Ну конечно, о чем речь, Николай Василич! — пожал плечами Лёва.
Аделина выступила чуть более пространно:
— Безусловно, Николай Васильевич, разумеется. И в дальнейшем уверяю вас, не стоит утруждать вашу руку, чтобы выяснить наше мнение по такому поводу. Поверьте, нам просто невероятно интересно узнать все из того, что сами вы сочтете возможным изложить. Я имею в виду, о душе вашей неприкаянной и обо всем остальном.
— Аделина хотела сказать, не «руку», а «усилие воли» или «духа», извините уж за возможную неточность в формулировках. — Адка с интересом посмотрела на мужа — тот явно менялся в неожиданную для нее сторону, причем резко, и процесс этот шел непосредственно у нее на глазах. Между тем экран начал быстро заполняться все теми же остробуквенными словами.
«Отменно, в таком случае я приступаю. Наберитесь терпения, любезные мои Лёвушка и княгиня, и дайте мне знать, как только ощутите усталость либо потеряете интерес к моему повествованью. Надеюсь, оно не станет чрезмерно затяжным, как и не оставит вас равнодушными…»
— А сами-то не утомитесь вы, Николай Василич? — участливо осведомился Лёва, окинув уважительным взглядом окружающее пространство. — Вон сколько исписали уже, — он кивнул на экран, — никакая ж душа не выдержит такого напряжения. — Спросил и тут же, не успев тормознуть в голове устройство, отвечающее за разумное начало в живой материи, подумал о том, сколько же, интересно, по самым скромным прикидкам, могут дать на Sotheby’s или Christie’s за прошедший успешную атрибуцию оригинал гусиного пера, которое вжимал в бумагу классик мировой и русской литературы Николай Гоголь. Ада дернула его за руку и в негодовании раздула ноздри. Однако ничего не сказала, чтобы Гоголь не отвлекался на пустое. Текст потек дальше.
«…Полагаю, до сей поры не успели вы запамятовать, что голова моя отчленена была от тела моего — прошу прощенья за сию жутковатую подробность. Будучи свидетелем самого события, я испытывал высшее негодованье от той неприглядности, какую зрели очи мои. Буду и впредь употреблять, с вашего позволения, слова, не слишком справедливо отражающие существо вещей или действ всякого рода. «Зреть» для души — есть понятие более нежели условное, как и «слышать», и многое иное, свойственное человеку во плоти. Взору моему представилась картина ужасающая — двое кладбищенских, вытянув тело мое из гроба, изуверски обезглавливали его, способствуя этому неправославному делу грубой пилою, рвущей, но не пилящей жилы у шеи мертвого тела. Рубили снова же гадко, не удалив с топора застаревшей ржи, а после сызнова нещадно драли по жилам и по остальному. И тело мое обезглавленное удвинули обратно в гроб, не поворотив даже на спину.
Так вот. Неизвестный, унесший голову мою, отнятую могильщиками, увез ее на санях совместно с черепом неизвестного для меня происхожденья. Я последовал за санями теми, и вскоре обнаружилось, что неизвестный тот — не кто иной, как весьма прославленный на Москве господин, промышленник и благодетель, один из сыновей носителя громкой купеческой фамилии, Александр Алексеевич Бахрушин. Причин для подобного нехристьянского святотатства я не ведал и ведать, бесспорно, не мог, тем более что действо его было тайным и после его совершенья сей господин ни одного разу никак его в услышанье не толковал. Местом обитанья своего после плотской смерти избрал я дом милых друзей моих Толстых, в коем произошла кончина моя, с тем, чтоб там и дождаться той минуты, когда, наконец, покину земной предел. Однако такому, как вы уж знаете теперь, случиться не довелось. Не один раз осуществлял я попытки отрыва от грешной земли нашей. Однако всякий раз были они безуспешны и ничего, кроме терзаний и мук страдающей душе моей не принесли.
Так проходили годы и годы. Лишь только через сорок с недолгим лет от смерти тела сделались ясны мне резоны деяний купца Бахрушина. Надобно заметить, время от времени навещал я дом Бахрушиных, перемещаясь от Никитского бульвара к московским Кожевникам: тянуло меня туда, к месту хранения головы моей. В один из таких визитов стал я свидетелем беседы меж отцом и сыном Бахрушиными, Александром Алексеевичем и Алексеем Александровичем…»
— Ну и? — Лёва, казалось, не выдерживает недостаточности темпа чтения, опережая глазами скорость возникновения экранных знаков. — Зачем ему голова-то ваша понадобилась?
Ада посмотрела на него так, что он немедля вернул себя в обратное состояние и просительно развел ладонями.
— Вы, пожалуйста, не обращайте на нас внимания, Николай Васильевич, продолжайте писать. Это так… всплеск эмоций, не более того, повышенный темперамент моего мужа.
— Энергия разума, а не темперамент, — еле слышно пробурчал Лёва и воткнулся в экран.
«…Человек глубоко верующий, в чем не имею малейшего сомненья, глава дома, отец Алексея искренне заблуждался, полагая, что якобы предуготовленный для него судьбою талисман в виде моей мертвой головы станет сопутствовать удаче их славной фамилии. Злого чувства, друзья мои, к слову сказать, не держу ни против него, ни против других членов доброго семейства Бахрушиных, потому как не было дурного умысла в том деянье, а было лишь пустое чаянье и полная возможность его осуществить. По прошествии двух лет я вновь навестил Бахрушиных, застав переезд семьи к новому месту их проживанья. Дом они возвели себе новый, прелестный особняк в русском духе, на Лужнецкой улице. Он и теперь там, с размещенным в нем музеем, именованным в честь купца Бахрушина-младшего. Туда и череп мой переселился вкупе с выдающимся собранием древностей от истории театра, от музыкального дела, от всей русской словесности.
Все годы пребывания моего у Толстых помышлял я об одном лишь, наиглавнейшем для меня — как и в какое время сумею выискать я способ сделать так, чтобы череп мой предан был земле. Я и тогда полагал, и теперь в совершенной уверенности, что вознесенье мое, пускай на годы и годы запоздавшее, осуществимым сделается лишь по исполнении такого непременного шага».
— Непременного — в землю? — вновь не выдержал Лёва, забыв о только недавно проявленном женой недовольстве. — А в воду если, например? Или через кремацию, допустим?
Ада оторвала глаза от экрана и спрятала лицо в ладони.
— Лёва, что ты такое говоришь… — стараясь произнести слова почти неслышно, проговорила Аделина. — Как ты можешь вообще об этом спрашивать?
— А что такое, Адусик? Это ведь важно, правда, Николай Василич? — Он призывно посмотрел по сторонам, с явным намерением сразу же призвать классика к участию в обсуждении параллельно возникшей темы. И тут же развернулся обратно к Аделине: — Забудем же потом спросить. На черта надейся, а сам не плошай! А вдруг найдется! И чего делать станешь?
— Я тебя умоляю, Лёва, — едва слышно, снова максимально поджав голос, проговорила она, — уймись, уймись, пожалуйста. Речь сейчас не о способе утилизации, дай человеку душу излить, он этого так долго ждал. — И только уже собралась она озвучить слова очередного извинения за своего несдержанного мужа, как на экране, после короткой заминки, вновь потекла буквенная вязь.