— По мужеской части, государь, Павел на Руси первым будет.
— Долго тебе, государь, до Павла расти.
— Здесь тебе, Иван Васильевич, с Павлом не соперничать. Велик мужик!
Государь вышел из пара, словно леший из утреннего тумана. Оглядел Боярскую думу, а потом повернулся к боярину Кубенскому:
— Так ты говоришь, князь, что Павлуша величавее меня на половину ладони?
— Истинно так, — согласился князь. — Я, государь Иван Васильевич, лукавить не умею, ежели молвлю, так только правду.
— Вот за это я тебя и люблю, боярин. Отведешь Павлушу к Никите, пусть оскопит его на половину ладони. Да чтобы не переусердствовал и сделал все как надобно. Определю я Павлушу в скоморохи, пускай государя своего развлекает. Не терплю я рядом с собой более именитых. Ха-ха-ха!
Отныне у великого князя на одного шута стало больше.
Год прошел, как справил Иван Васильевич государыню Анну в Тихвинский монастырь. И уже минуло полгода, как царица была посвящена в схиму; теперь ей полагалось носить куколь с вышитыми на плечах белыми крестами, а красивую голову укрывал капюшон, на самой макушке которого был вышит красный череп.
По Руси гуляла молва о том, что игуменья держала царицу в строгости, лишала вина и мяса даже в великие праздники, что будто бы носила монахиня Дарья суровую власяницу, а белый хлеб, что жаловали ей сердобольные миряне за избавление от сглаза, велено было крошить голубям.
Царь Иван совсем позабыл о супружнице и поживал так, как некогда доводилось в холостяцкую бытность. Только теперь самодержавие устраивали юные боярышни и престарелые кормилицы, пресытился он девицами с Кормового двора, а потому наведывался на дальние окраины, где воеводы встречали его с особым усердием, так, как если бы на землю ступал божий посланник. Со стен крепостей, на большую радость, палили наряды, в небо пускали белых голубей, а сдобный каравай государю подносили румяные девицы. Откусит самодержец хлеба да так прижмет к себе девицу, что она крохотным воробьем забьется в царских объятиях. Редкая девица не загоралась пламенем стыда, когда Иван Васильевич беззастенчиво подмигивал юной красе. Наиболее пригожим он повелевал быть за царским столом, и если рядом стояли благочестивые отцы и дергали дочерей за полы, стараясь уберечь от глупости, Иван распоряжался запирать родителей в подвалы, словно имел дело с мятежниками.
Девицы после того становились сговорчивыми.
А вологодский воевода Шкурятов Дмитрий и вовсе подивил: повелел самой красивой девице встречать государя нагой в Сенных палатах. Проглотил Иван Васильевич обильную слюну, завидев нежданное зрелище, и, прогнав ближних слуг, заперся с красой до самого утра.
Который раз Иван Васильевич объезжал отчину, старался заглянуть в самые дальние уголки и помолиться у мощей местных святых. Не обходил государь вниманием и женские монастыри. Он беззастенчиво заглядывал под платки инокиням и безошибочно угадывал под ним прелестное свежее личико.
Ему оставалось только гадать, какая печаль заперла девицу в стенах монастыря.
Великого московского князя неизменно сопровождали дьяки, которые вели счет не только государевым делам и построенным в его честь соборам, но и количеству познанных царем девок. Иван Васильевич, не стыдясь, рассказывал ученым мужам сластолюбивые откровения, и дьяки, стараясь не пропустить и слова самодержавной правды, аккуратным строгим почерком выводили ее на грубые пергаментные листы.
Когда число девиц достигло трехсот, дьяки немедленно доложили о подвиге самодержцу.
Ивана Васильевича не смутило сообщение, качнулась вяло в согласии самодержавная голова, дескать, службу знаете исправно, за то и жалую звонкой деньгой, а потом неожиданно спросил:
— Как вы думаете, господа, где самые ядреные на Руси бабы?
— Не ведаем, государь, — хором отвечали дьяки, втайне завидуя царской возможности.
— Вот и я не знаю, — вздохнул Иван Васильевич, — везде девки шибко крепки. Завтра после пира домой возвращаемся. По московским боярышням дюже соскучился.
Сплели дьяки в кожаный переплет исповедь государя, застегнули ее медными пряжками и упрятали на дно царского сундука.
Возвращался Иван Васильевич с легкими думами. Повидал, на ощупь потрогал. Нечего сказать, богата Россия, так в иной год бывает щедра ярмарка на Москве-реке, такого разного товара понавезут отовсюду, что Европе только завидовать остается.
Неожиданно для самого себя Иван Васильевич крепко заскучал по Москве.
Не то чтобы его манил покой дворцовых палат и долгое сидение в Боярской думе, причина была не в соколиной охоте и медвежьих забавах, до которых он был дюже охоч; его манило общество розовощеких боярышень, которые были щедры с государем на любовь, когда хозяйкой терема оставалась Анна Колтовская. Однако бояре за долгое отсутствие государя научились проявлять строптивость и ни под каким предлогом не отпускали дочерей ко двору Ивана Васильевича. И сейчас, по дороге домой, государь думал о том, что не мешало бы пополнить холостяцкий дворец женами с вологодских и новгородских земель, белыми, русоволосыми.
* * *
Пошел четвертый год, как Алексей Ховрин-Голова принял постриг под именем Георгий. И минуло едва пять месяцев, как братия избрала его в игумены Данилова монастыря. Вроде бы и подвигов особых он не имел, и в смирении едва ли отличался от других иноков, однако после смерти преподобного старца Акимы вошли в его келью чернецы и упросили быть настоятелем.
Так Алексей Ховрин-Голова возвысился над равными.
Живя в миру, Алексей некогда не помышлял посвятить себя богу. Не было в том у него призвания. И путь истины для отрока был обыкновенный — служение великому государю. Однако дорога, по которой пробегала его жизнь, оказалась на редкость извилистой, часто была крута, могла расходиться на многие тропинки, чтобы потом сойтись вновь.
Алексей Ховрин-Голова был потомком некогда могущественного греческого князя, выехавшего на Русь еще при Василии Темном, да так и прижился он в русской столице, получив от Василия Васильевича небольшой удел под Звенигородом. Сыновья и внуки именитого князя считали Русь своей родиной, но никогда не забывали о греческих корнях.
Русская земля обласкала и обогрела многочисленных отпрысков князя, сумела сделаться для каждого из них матерью и часто спускала им редкую неуступчивость к московским хозяевам и задиристый характер. Первое поколение греческого князя, рожденное на русской земле, сделалось поголовно боярами и окольничими, служили воеводами в больших городах.
Меньшую честь Ховрины снискали при государе Василии Третьем, который за что-то опалился на деда Алексея Головы и отослал его сотником в Великий Устюг. А при нынешнем московском батюшке Ховрины так обмельчали, что даже должность стольника воспринималась как великая удача.