— Такое очень часто случается, Иван Васильевич. Божий свет так устроен, что рядом с праведником всегда соседствует Иуда, — примерил на себя Малюта белые одежды пророка.
Губы Ивана потревожила слабая улыбка:
— А только Иудина судьба всегда одним заканчивается, а у меня на это сучье племя веревок в достатке припасено. Где же они, прежние вороги? От многих из них только прах остался!.. Если и знавал я предательство, так только от самых ближних.
— Истинно так, государь.
— Кажется мне порой, что ничего не меняется в моей жизни, вот только седых волос в бороде прибавилось. Приближаю к себе людей, а они меня предают. Даже с годами разума не набрался, а тогда отчего доверять мне разным пришлым людишкам, что государством правят от моего имени?! А знаешь почему, Григорий Лукьянович?
— Отчего, государь?
— Доверчив я безмерно! Живу, словно по кругу хожу, спотыкаюсь на одних и тех же ямах, на одних и тех же местах шишки набиваю. Вот только людишки, что у круга этого заколдованного стоят, — разные! Но грех у них у всех один — Иудин! — Государь спокойно шествовал по улице, благословляя в обе стороны московский люд. — Может, и ты, Григорий Лукьянович, в Иуды метишь? — пытливо посмотрел царь Иван в белесые глаза думного дворянина и заприметил, что белки у Гришки затекли кровавыми пятнами. Видать, посмел нарушить любимец государево заповедное слово о воздержании от бражного зелья, да и сивухой от Григория тянет, будто в бочке с пивом искупался.
Хотел обругать государь Малюту и уже открыл рот, чтобы извергнуть из груди бранное словно, да раздумал.
Передернулось от страха лицо у Малюты, и, опасаясь увидеть в полуоткрытых глазах приговор, он прошептал:
— Неужно, государь, дал я повод усомниться в своей преданности? Ежели так, казни меня немедля!
Не однажды Григорий Лукьянович только по одному движению царских очей хватал изгоя за плечи и волочил в темницу. Так неужели кто-то сейчас точно так же стоит за его спиной, чтобы бросить бывшего любимца на камни и сокрушить сапогами? Малюта даже оглянулся, чтобы встретиться глазами со своим палачом, но увидел только бороды бояр.
— Ладно, пошутил я, Григорий Лукьянович. Лучшего слуги, чем ты, во всей Московии не сыскать.
Протяни руку Иван Васильевич, так Малюта Скуратов по-щенячьи лизнет ее.
— Государь, измену вижу, — решил заговорить о главном думный дворянин.
— Тааак, — протянул невесело Иван Васильевич, — в чем измена?
Колокольный звон умолк. Некоторое время государь стоял неподвижно, надеясь вновь услыхать благодать божию, а потом величаво последовал дальше, и Малюта Скуратов заторопился в затылок царю:
— Знаю, от кого в столице смута идет.
— Говори.
— От Петра Долгорукого, челядь твою он на бунт склоняет.
— Откуда тебе ведомо об этом? — царственно раскланивался Иван с москвичами, и посох из карельской березы буравил тонкий лед.
— Шептуны мне донесли, государь. А еще я знаю о том, что Петр у твоей сестры сводней был. Вот через него царица девства и лишилась.
Государь шествовал в мирскую церквушку, где уже собрался народ, и низенькая колокольня приветливым звоном привечала Ивана Васильевича.
Царь остановился, погладил по светлой головке подбегавшую девчушку, а потом проговорил:
— Пускай себе живет, прошлое это дело. А кто виновен был, уже поплатился, — и, поправив рукой золотную шапку, шагнул на церковный двор.
Иван Васильевич подумал о том, что собрал в своей свите, по крайней мере, две дюжины чертей, и Малюта Скуратов был среди них самым рогатым. Два великих злодея в Московском государстве: Никита-палач и Григорий Бельский. Государь осознавал, что Никитка, готовый по приказу государя лупцевать даже трехлетнее дитя, казался в сравнении с царским любимцем едва ли не святым.
* * *
Петр Долгорукий очень хотел пить. Со связанными за спиной руками князь сидел на пытошном чугунном стуле, под которым Никита обычно разводил костер, чтобы разговорить молчаливого. Перед глазами Петра Ивановича на медной подставке стояла огромная братина с холодной родниковой водой, и князь хорошо видел, как на выпуклом чеканном боку выступила испарина. Ему очень хотелось коснуться языком крупных безвкусных капель, но крепкие ремни вжали его в кресло.
Малюта сидел в пяти шагах от князя и с нескрываемым любопытством наблюдал за желанием князя. Еще до обедни заплечных дел мастера закачали в Петра Ивановича ведро крепкого ядреного рассола, и теперь он исходил обильным потом. Малюта видел, что Петр Долгорукий покрылся едва ли не налетом соли и походил на рыбу, извлеченную из морской воды.
Григорий Лукьянович терпеливо дожидался признания Долгорукого, но князь упорствовал.
— Пить-то хочется, Петр Иванович? Вижу, что хочется. Скажи, кто сводней у царицы был, вот тогда и напьешься. — Петр прикрыл глаза, слегка откинув красивую русую голову на чугунную спинку. Вид его был безжизненный, лицо — белым, словно кусок соли.
«Уж не помер ли раньше времени?» — подумал Малюта, но князь неожиданно открыл глаза.
— Злорадствуешь, злыдень. Дай тебе только волю, так ты, как хозяин твой, всех Рюриковичей переморишь.
— Хе-хе-хе! Заговорил… Пытошная у нас что Боярская дума, позволено только по чину высказываться. Здесь ты, князь, не самое первое лицо, а стало быть, слушать меня должен. Я тебя спрашиваю, а ты должен отвечать… А о Рюриковичах ты зря печешься, еще долго перевода знать не будут. Расплодились, как вша! А твоя жена не нынче рожает? Хе-хе-хе! Вот приведем мы ее сюда, посадим на это креслице, положим под седалище огоньку, вот тогда она разом и разрешится от бремени. Никитушка у нас повитуха отменная. Верно я говорю? — любовно посмотрел Малюта на палача.
— Ах ты, Иуда! — едва не задохнулся от злобы Долгорукий. — Отрыгнется тебе моя беда!
— Так ли? — ойкнул Малюта. — Сказывали мне такие слова. Многие… Потом сами на этом стуле сиживали. Пугали меня и немилостью божьей, а только от тех, кто стращал, уже даже костей не осталось. Только сводничество царской невесты — это не самый страшный грех. Шептуны мне порассказали, что крамолу ты супротив государя чинил, жизни его лишить хотел. Вот за это святотатство боярские корни огнем полыхают! Как ты думаешь, князь, может, род Долгоруких с тебя начать выкорчевывать? Ты не смотри, что я росточком мал, силушки у меня хватит, чтобы поднять вас скопом да швырнуть в Москву-реку.
— А ты не боишься, Григорий Лукьянович, что кишка у тебя через задницу от этого может вылезти? — прошелестел сухими губами Петр Долгорукий.
— Дерзок ты, князь, не научился разумности, — вздохнул печально Малюта Скуратов. — Вот и старость мою уважить не хочешь, обидные слова норовишь сказать. Никитушка, влей ему рассольчика, вижу, что князь от жары помирает, а это питие ему в самый раз будет, чтобы жар свой остудить.