А для государя и вовсе судьи не отыскать.
* * *
Может, потому чудил Иван Васильевич, что ощущал приближение тяжкого недуга. Он чувствовал его холодное дыхание так же осязаемо, как животное предвидит свою близкую кончину. И если зверь способен уберечься от беды, безошибочно отыскав среди многих трав нужный росток, то у государя не существовало иного средства чем пляска и усиленные молитвы. Царь уже давно разуверился в искусстве немецких лекарей, которые больше занимались алхимией, чем врачеванием, и вряд ли могли успешно вылечить даже простудившегося дворового пса. Государь держал их только потому, что каждый из них знал толк в ядах — не однажды Иван Васильевич имел возможность убедиться в этой лукавой премудрости заморских врачевателей.
Казалось, что лекари знали все рецепты существующих ядов, а число трактатов и книг о приготовлении всевозможных смертельных растворов, привезенных лекарями в Россию, едва ли не превосходило огромную библиотеку русских царей. Глядя на это обширное собрание, можно было бы подумать о том, что врачеватели намеревались перетравить половину стольного города.
Лекари умели пропитывать кафтан ядовитым дымом, который не улавливался даже обостренным обонянием, — стоило надеть его только однажды, как на четвертые сутки обладателя обновы сносили на погост. Лекари умели одной каплей отравить до дюжины отроков, хлебнувших питие из одной братины; используя «чертово число», могли за версту загубить неугодного государю боярина, а то и просто заморить его тело до костей, и человек тогда больше напоминал траву, спекшуюся под солнцем.
Не доверял Иван Васильевич и знахарям, которые кружили над ним ястребами и шептали над недужным телом что-то волхвовское, и трудно было понять: изгоняют они хворь прочь или, наоборот, скликают чертей со всех гнилых мест. На что государь всегда уповал, так это на молитвы, которые, по его разумению, могли сокрушить самую лютую немощь.
Иван Васильевич не опасался тяжкой болезни, не пугала его старческая ветхость, единственное, что его страшило, так это мужское бессилие. А потому он окружил себя многими прелестницами, которые должны были поддержать в нем притупляющееся желание. Иван Васильевич прогнал из Спальной палаты всех постельников, и теперь простыни ему стелили хорошенькие боярышни.
День у государя обыкновенно начинался с умывания. Так было и на Семик — в девичий праздник.
Раздевшись донага, Иван Васильевич залезал в стоведерное корыто, где, поплескавшись всласть, звал к себе «омывальщиц».
— Девоньки! Красавицы! Сегодня ваш день, ох, порадую же я вас! — кричал царь. — А ну, давайте полезайте к своему государю. Соскучился я по вас, хочется тела ваши мягкие помять. Мне-то старику теперь многого на надобно, тиснуть вас разок, поцеловать в алые губки и спасибо на том сказать.
Иван Васильевич повелел снимать девицам сорочки, и они с готовностью исполнили царскую прихоть — попрыгали в корыто и закружили вокруг государя хоровод.
Одними поцелуями не обошлось: царь Иван плескался мальцом, терся ногами о девичьи животы и хохотал так, что поднимал в корыте волну.
— Девоньки, только когда вы рядом, я живу, а в остальное время что монах — ни радости, ни горести не ведаю! Ха-ха-ха!
Дежурный боярин, мокрый от обильных брызг и пьяный от зрелища, без конца подливал в корыто водицы, причем никогда не терял надежды на государеву милость — возьмет да позовет царь поплескаться вместе с девицами.
Распаренный и усталый Иван Васильевич добрым статным витязем покидал корыто, и достаточно было одного только взгляда, чтобы понять — царь восстановил угасшую силу.
Похихикали девицы и вышли вслед за царем.
— А теперь, девоньки, оботрите меня полотенцем, — выставил Иван Васильевич голое пузо кверху, и широкая лавка в сравнении с его громадным телом кажется неимоверно узкой.
Девицы обтирали Ивана Васильевича мягкими полотенцами, слегка касаясь кончиками пальцев влажной кожи, и в эти мгновения Иван Васильевич весело хохотал, как ребенок, почувствовавший сладость щекотки.
— Рыбоньки вы мои, — хватал государь девиц за руки, — да вы не робейте, не царь я для вас, а благодетель! Ежели доставите вы мне радость, так отблагодарю, что еще и внукам будет чего оставлять!.. А тебя, девонька, как зовут? — обратил государь Иван Васильевич свой взор на одну из девиц, державшую длинное полотенце; рушники свешивались у нее через плечо и падали на грудь, напоминая тогу. Царю захотелось увидеть, какое богатство скрывает этот плащ.
— Акулина, — был робкий ответ.
— Акулина? Кажется, видывал я тебя… Уж не дочка ли ты Гаврилки Коробьина?
— Она самая, государь-батюшка, — слегка поклонилась девица.
Гаврила Коробьин был из земских бояр. Род Коробьиных древний и знатный, служивший московским великим князьям еще при Иване Калите. Однако уже при Иване Третьем род захудал, чему способствовала ссора строптивого прадеда, Афони Коробьина, с самой Софьей Палеолог. Заперла строгая царица дерзкого Коробьина в Донском монастыре, где он и помер в опале. Отпрыски Афони Коробьина выше окольничих не поднимались, и только Гаврила сумел вернуть былую значимость своего рода, став при Иване Четвертом ближним боярином.
Однако скоро государь определил Гаврилу Коробьина в земщину и своим решением ввергнул его в большую печаль. Скучал боярин по воскресным выходам, когда поддерживал великого московского князя и государя всея Руси под руку, вот потому писал он челобитные Ивану и слезно просился в опришнину.
На вельмож, отстраненных от двора, неумолимо, словно гроза в душный день, надвигалась опала.
Когда однажды в доме Коробьиных появился гонец от государя-батюшки, боярин не знал, что следует делать, — радоваться или печалиться.
— Хочешь в опришнине у государя быть? — спрашивал дерзко боярина нахальный отрок двадцати лет.
Гаврила приметил, что взгляд у детины дрянной, перед собой не смотрит, а глаза все на девичью половину косит.
— Как же не хотеть? — глянул Гаврила на отрока как на благодетеля. Еще мгновение, и он готов был назвать его «отец родной». — Мы, Коробьины, всегда при московских государях были, неужно Иван Васильевич захочет отринуть своего верного холопа на веки вечные? Эй, девки, угощение несите дорогому гостю!
Девушки на золоченых блюдах принесли для гостя алые яблоки, виноград, персики. Детина потянул двумя пальцами виноградную гроздь, зажевал сразу пяток изумрудных бусинок и, сплюнув на пол косточки, сказал:
— Государь мне вот что велел передать… — жмурился он от удовольствия.
— Я всегда верил, что Иван Васильевич не оставит меня своей милостью. Да не тяни же, родимый, говори!
Виноград детине понравился. Гаврила понял, что отрок не откроет рта, пока наконец не проглотит куцый остаток. Виноград был сладок и сочен, он заполнил весь его рот, и нектар струйкой стекал по подбородку прямо за ворот кафтана.