— Это надо же такой беде великой случиться, — неловко стянул с головы шапку пономарь, щурясь на бездыханное тело. — Что же вы наделали, стрельцы…

Глава 3

Было утро.

Стрельцы шествовали по городу с последним обходом, громко перекликались между собой и материли тысяцкого, который должен был заменить караул еще перед заутренней службой. Однако не было ни самого боярина, ни служивых. Странным казалось и то, что молчал колокол.

Бессловесна была главная звонница Кремля, будто языка лишилась.

Стрельцы, бренча ключами и отмычками, отпирали врата и калитки; и скоро улицы заполнились торговым и мастеровым людом.

Варварка, вдохнув в себя утреннюю свежесть, выдохнула деловую сутолоку голосами приказчиков с торговых рядов, которые наперебой советовали прикупить соленой капусты и моченых яблок; купцы чинно выкладывали товар на прилавок, а квасники уже успели отведать первую кружку сивухи.

Клавдия Патрикеевна, как всегда нарядная — в каптуне и в телогрее, вышла из дворца и, минуя Боровицкую башню, спустилась к Москве-реке.

Здесь, рядом с камышами, ее поджидал Малюта Скуратов.

— Все сделала, как ты и велел, Григорий Лукьянович. Когда она, сердешная, глиняный горшок достала и прыснула зелье на стену, так на нее тотчас стрельцы набросились и забили до смерти.

— Хм… Что потом было?

— Потом царицу в собор Архангельский снесли. Все вышло так, как ты и говорил, Григорий Лукьянович. Теперь наш государь вдовец!

— Надолго ли? Попомни мое слово, не пройдет и двух месяцев, как Иван новую любаву отыщет.

— Мне-то что теперь делать, Григорий Лукьянович? Страшусь я!

— А что тебе еще делать? Живи себе, как жила.

— Не выдашь меня мужу? — пожалилась боярыня. — Отпустишь теперь?

Посуровел враз Малюта.

— Или тебе моего дворянского слова маловато, боярыня? Сказано тебе было: как царицу на тот свет спровадишь, так свободной можешь быть. Греши себе!

— Спасибо, Григорий Лукьянович, спасибочки, милостивый человек, — рьяно кланялась боярыня. — Век тебе благодарна буду!

Дунул ветер, и тихим шорохом зашептались камыши, крякнула в глубине заводи утка, и опять немота.

— Ступай себе, боярыня, только совет тебе дам, выбирай места для прелюбодеяний более укромные, чем дворец государя. Хо-хо-хо!

Клавдия Патрикеевна не успела еще пересечь подол Кремлевского бугра, как звонница ожила многими голосами, а потом набатный колокол тяжело и надрывно заголосил, поминая усопшую.

Перекрестился Малюта и пошел во дворец.

Григорий Лукьянович любил царя Ивана. Эта была незатейливая холопья привязанность, когда даже государева оплеуха воспринимается как благодать божия. Государь возвысил его среди многих, и Малюта, не жалея себя, старался оправдать Иваново доверие.

Григорий научился понимать царя даже тогда, когда тот безмолвствовал. Малюта научился угадывать желания Ивана Васильевича даже по движению бровей, по блеску черных глаз. Он знал, когда нужно избавиться от очередного боярина или, наоборот, приветить гордеца. Своим вниманием к государю Григорий напоминал заботливую няньку, которая по одному писку способна была угадать, в чем нуждается несмышленое дитя.

Именно так случилось и в этот раз — достаточно было обмолвиться государю, что он устал от Анны Петровны, как Григорий Лукьянович поспешил выполнить невысказанное хотение царя.

Теперь Иван остался один. Как желал.

Для Малюты государь представлялся священной книгой, которую он без конца перечитывал, ему казалось, что он настолько знал ее, что мог наизусть прочитывать целые страницы. Чего он не ожидал от государя, так это увидеть на его лице печаль.

Царские покои были полны вельмож: окольничие, бояре с грустью взирали на помертвелое лицо самодержца и слушали его страстные покаяния:

— Карает меня господь. За грехи карает! Боялся я Анны, думал, облик ее покойницкий в меня войдет, а она, сердешная, сгинула и печаль мою приумножила.

Две дюжины стрельцов, окруженные опришниками, стояли перед троном на коленях. Караул дожидался только царского слова, чтобы наброситься на царицыных убийц и с хрустом поотворачивать им головы.

— Правда в том, что разлюбил я царицу, но не помышлял никогда живота ее лишать… Чего же вы наделали, стрельцы! — все сильнее сокрушался самодержец.

— Государь Иван Васильевич, не ведали мы того, что это царица была, — жалился сотник, понимая, что не вымолить ему прощения. — Мы Анну Петровну за колдуна приняли. Клятву, данную тебе, строго помнили… Как увидали, что монах на стены варево брызжет, так подумали, что извести тебя желает, государь.

Медлил государь с расправой.

— Себя я тем самым погубил и для вас огненную геенну разверзнул. Гореть вам теперь в ней веки вечные! Господи… а это похуже будет, чем земной суд. Какое же вы себе наказание выберете, стрельцы? Сожжение в срубе или, может быть, четвертование?

— Государь Иван Васильевич, любую казнь милостиво примем, каковой бы она ни была, — покорно сказал сотник, и русая прядь коснулась мраморного пола.

— Вот что я вам скажу, стрельцы, вы царицу порешили, вы ее и схороните! Проводите ее тело до самой могилы, и чтобы рыдали так, как горевать может только мать, расставшаяся навеки с единственным чадом. А потом… с глаз моих долой! Живите себе в своих слободах, пока во дворец не призову, — удивил государь собравшихся вельмож всепрощением. — Хватит мне крови, без нее жить буду.

Глава 4

Английская королева Елизавета внимательно слушала Боуса, а когда тот поклонился, давая понять, что рассказ его завершен, женщина не сумела сдержать улыбки:

— Выходит, цезарю Ивану мало нашего тайного военного союза, и он решил добиваться моей руки.

— Этот брак будет неравен, Ваше Величество. От этого супружеского союза Англия может получить большую проблему с Польским государством, а наша королева… стареющего мужа. Разве нам не хватает осложнений с Испанией?

— Но я еще молодая, — улыбнулась Елизавета, — и хотела бы устроить свою жизнь.

Для своих сорока восьми лет Елизавета Тюдор выглядела на редкость молодо. Гимнастическими упражнениями она поддерживала прямую осанку, а из молодости в крепкую зрелость забрала обворожительную улыбку, даже походка у ней оставалась такой же легкой, как в девичестве. Многочисленные любовники Елизаветы говорили о том, что тело королевы не ведает износа, оно такое упругое, как у двадцатилетних девиц, и такое же похотливое, как у молодой сучки во время течки. Единственное, что портило королеву, так это лицо и руки. В противоположность ее сильному телу, ладони у нее казались обветшавшими и напоминали старую бумагу. Таким же было и лицо. Оно напоминало осколок зеркала, испорченный многими трещинами.