Ростов Великий встретил Гришку базарным гомоном и воскресным перезвоном колоколов.
Чернец потолкался между торговыми рядами, а потом остановился у огромной бадьи. Он хмуро посмотрел на приказчика и пробасил:
— Браги мне нальешь?
— Ты у хозяина попроси, — беззлобно улыбнулся детина, — может, он и расщедрится. А то ведь много таких ходят, и каждый хочет выпить на дармовщинку.
Подошел купец, почесал подбородок, распушив рыжую бороду, потом подозрительно осмотрел запыленную и латаную рясу монаха, после чего изрек лениво:
— Откуда ты такой взялся? Расстрига, что ли?.. Гривну давай за питие, чай, мы не просто так здесь стоим. А на таких, как ты, не напасешься. Если дармовщинки хочешь, так ступай себе в богадельню.
Григорий положил на прилавок узелок, аккуратным движением развязал его и извлек на дневной свет прощальный подарок Гордея.
— На, бери! — бросил бывший тать гривну.
Монета громко затанцевала по струганым доскам, потом замерла под ладонью купца.
— Так чего же ты раньше-то помалкивал?! — мгновенно подобрел голос купца, и сам он стал похож на деда Берендея, рассказывающего мальцам по вечерам сказки. — От Гордея Яковлевича? Узнаю его метку. Пей, монах, — самолично черпнул он ковшом брагу. — Крепок у меня напиток, устоишь ли?
— А ты не жалей, знай себе наливай! — подбодрил Гришка. — Об остальном моя забота.
Приняв в руки ковш, он большими и жадными глотками осушил посудину и посмотрел мутным взором на купца, который продолжал разглядывать гривну.
— Крепок же ты, однако, детина! Как тебя величать?
— Гришкой зови.
— Так что же для тебя сделать, Гришка?
Григорий утер рукавом лоб и щеки, посеревшие от пыли, и мощно откашлялся в кулак.
— Угол бы мне отыскать на первое время, а там я осмотрюсь… Может, и в монастырь куда подамся… насовсем. Тянет меня в братию!
— У меня в доме станешь жить. Места для всех хватит. Такие я хоромы отстроил, что весь базар поместить можно! Эй, — окликнул купец мальчугана, который топтался неподалеку в надежде за услугу заработать грошик, — проводи инока до моих ворот… И вот тебе за труды, — бросил он копейку на белый булыжник.
Монах с малым давно ушли, а купец, разглаживая ладонью ухоженную бородку, продолжал рассматривать начерченные на гривне знаки.
— Да… После стольких лет кто бы мог подумать, такой гость!
Купеческие хоромины были высоки, и хозяин нисколько не преувеличивал, когда сказал, что под их крышей может спрятаться половина базара. Теперь Гришка понимал, что купеческий промысел может приносить не меньший доход, чем разбойный.
— В таком доме и для меня угол найдется, — кивнул Гришка. — Где тут у вас баня, хочу водицей после дальней дороги окатиться, а то засмердел весь.
— А это рядышком будет, подле Успенского собора. Хороша там баня, — весело отозвался отрок, подбрасывая на ладони заработанный грош.
— Проводишь?
— А монету дашь?
Улыбнулся Гришка, узнавая в мальце себя тридцатилетней давности.
— Держи… Только разве так много заработаешь? Ты бери в руки кистень и на большую дорогу ступай. Вон у твоего хозяина мошна какая великая, с него и начинай.
— Успею еще, — серьезно отвечал малец.
И Гришка поверил, что когда-нибудь так оно и случится.
Баня оказалась тесноватой и была общей: мылись в ней заедино мужики и бабы. Топилась мыленка по-черному, и темный ядовитый смрад выходил на улицу через узкие оконца в потолке. В полутемном помещении, среди обильного пара, Григорий видел распаренных и красных от банного жара мужиков и баб. Они громко галдели и лыковыми жесткими мочалами натирали друг другу спины.
В самом дальнем углу раздалась лютая брань.
Григорий перекрестился на сие греховное место и пошел к печи, где пару было поболее.
На лавке, грея толстые бока, сидели бабы и о чем-то разговаривали вполголоса.
— Подвинься-ка, — грубовато обратился Григорий к одной из баб. — Ух, расселась! Половину лавки накрыла! — скосил он плутоватый глаз на груди небывалых размеров.
Молодая баба неохотно приподнялась с лавки, освобождая для мужика место. Григорий поднял с пола таз, зачерпнул ковшом кипяток из огромной бадьи и плеснул крутой водицы в жбан. После чего удобно присел рядом.
Пар был жаркий, сильно обжигал кожу, но Григорий терпел. «Вот оно как повернулось, гривна охранной грамотой оказалась», — не мог он забыть сегодняшнюю встречу.
— Жаркая у вас в Ростове баня, ничего не скажешь, — протянул чернец густым басом, и его голос разошелся по всей мыленке, проникая в самые затаенные углы: — Ох, хороша! Люблю я такие.
Гришка беззастенчиво глянул на бабу, по достоинству оценил ее могучие телеса и, плеснув на себя ладонью воду, осторожно поинтересовался:
— Вдовая? Али с мужем пришла?
Баба качнула своим сытым телом и отвечала, робея:
— В девках я покудова…
— Ишь ты! Никогда бы не подумал. Неужно всех сватов от себя отвадила?
— Отвадила, — шмыгнула носом девица, — а в последний год более никто и не явился.
— А звать-то тебя как?
Приподнялась малость девица, отлепив зад от лавки, заходилось на ней все разом, закачалось, как будто гора в движение пришла.
— Марией меня нарекли.
— Вот как! Стало быть, величают тебя, как Богородицу?.. Ну-ка, святая душа Мария, потри мне спину.
Не дожидаясь ответа, Гришка улегся на лавку, подложив волосатые руки под подбородок.
Мария огромным куском мыла натерла мочало и ручищами налегла на спину монаха. Глянуть на нее со стороны, будто это не баба, что трет мужнину спину, а мастеровой, что мнет дубленую кожу.
— Ага, вот так! — стонал в истоме чернец. — Не жалей меня, разомни мослы. — Ох, какая радость!
— А не больно тебе, родимый?
— Ничего, кожа моя еще и не то терпела. Под батогами трещала и басурманову плеть знавала, а бабьи руки для нее лаской кажутся.
Мария старалась на совесть.
— Голос-то у тебя какой, прямо набат! — хихикнула Мария. — Вроде негромко говоришь, а на всю мыленку слыхать.
— Да, — соглашался Григорий. — Господь глоткой меня не обделил. Ты меня спроси, почему я в церкви не пою?
— Почему же?
— А потому что как затяну ектинию, так все свечи и гаснут разом! А ты, Мария, натирай знай! — стонал и охал монах. — А теперича по животу веничком меня постучи, — он бесстыдно перевернулся на спину.
Григорий, закрыв глаза, блаженствовал, а когда открывал слипавшиеся веки, то видел над собой улыбающееся лицо Марии и ее необъятные телеса.