— Правда ли то, что Таузак любимый мурза хана?
— Это правда, государь! — горячо подхватил Нагой. — Что Таузак хану нашепчет, так оно и случается. Остальные мурзы все злословят про Таузака, говорят, что будто бы Крымом заправляет не Девлет-Гирей, а его слуга. А в прошлом году они и вовсе породнились — хан за сына мурзы дочь свою старшую выдал. Перестарок девка была, черна и вся в прыщах.
— Не пропала. Хе-хе-хе! — порадовался за крымского хана русский государь.
— Хорошо иметь верных слуг.
— Как же ты с татарами беседуешь? Через толмача?
— По-татарски, Иван Васильевич, — едва ли не обиделся Афанасий Федорович. — Я с малолетства их речь разумею. Наша слобода наполовину из служивых татар состояла. От них я язык и перенял.
— Вот что я хочу тебе сказать, Афанасий Федорович, как в Бахчисарай приедешь, споров никаких с мурзами не заводи, разговоры веди без ругани и ни в чем не противоречь. Лба своего не жалей, подступай к мурзам и к хану с большим челобитием. Выискивай среди них тех, кто делу нашему был бы полезен, и тех, кто Девлет-Гирею рад был бы досадить.
— Это понятно, государь, — окольничий не забывал о том, что оставил на столе недопитую братину с пивом, и желал быстрого окончания разговора, чтобы вернуться к прерванному застолью.
— Спроси у хана, кого он хочет на Астрахани царем сделать.
— Спрошу, государь, — отвечал Афанасий и облизал пересохшие губы.
— Если он желает на Астраханском ханстве своего сына видеть, нельзя ли так, чтобы при нем наш боярин был, как это принято в Касимове.
— Дело понятное, государь.
— А еще лучше было бы, если бы на Астрахань мы сами татарина поставили из своих рук. — Помолчал государь и добавил: — А совсем хорошо было бы, если бы отступился басурман от Казани и Астрахани за большие поминки.
— Так-то оно все так, государь, только неужто ты Астрахань взаправду отдать хочешь? — дивился неожиданной уступчивости государя Нагой.
— Обезлюдели после чумы наши земли, позахудали края, Афанасий Федорович, неужно сам не знаешь? А тут еще крымский хан окраины опустошил. Время нам нужно протянуть, чтобы с дружинами собраться. Одни неразумные отроки в полках остались. Подучить их в ратном деле надобно, а потом и бой хану дать, а теперь только и остается, чтобы челобитием и поминками его задабривать. Мне учить тебя, Афанасий Федорович, не пристало, в посольском деле ты преуспел изрядно. Хану не перечь, а на гневные речи его кланяйся шибче прежнего, а там как-нибудь припомним мы ему это челобитие! Без моего ведома из Бахчисарая не съезжай, постарайся быть в Крыму моими ушами и глазами.
— Так и будет, государь-батюшка.
— Если узнаешь через мурз, что хан опять лихо русской земле надумал сделать, дай мне знать немедля. Держись мурзы Таузака, авось во хмелю что-нибудь расскажет. А теперь ступай, Афанасий Федорович, завтра тебе в дорогу.
Ушел окольничий, забрав с собой хмельной дух.
Май выдался удальцом-молодцом и был наряден как никогда. Особенно красива была сирень, казалось, что небо упало на землю, разбившись о пересохшую твердь, а небольшие его частички остались лазурным туманом на высоких кустах. Вишня будто искупалась в молочном дожде, и белыми каплями на веточках застыл цвет, который издалека манил путника желанной прохладой.
Возрадовалась теплу всякая тварь, одурманенная благоуханием поздней весны, не умолкали в лесах малиновки и пеночки, а под крышей государева терема поселился огромный дятел, который без конца будил всех жильцов громким и радостным стуком. Государь повелел изловить злодея, но дятел всякий раз проявлял удивительную изобретательность, умело прятался под коньками крыш от ретивых преследователей. Птица ненадолго умолкала, напуганная бдительностью дворцовой стражи, а потом вновь, еще более сердито, принималась выковыривать жучков из-под высохшей коры.
Майский воздух был особенно хорош, настоянный на молодых травах и замешанный на распустившихся ландышах, он казался медовым и был настолько хмельным, что мутил разум, словно крепкая ядреная брага. Великая радость прогуляться поутру в душистый травень на залитых солнечным светом полянах, умыть лицо сладкой росой и, задрав голову кверху, наблюдать за свадебным пиром стремительных ястребов.
Хорош май, под каждым кустом рай.
Напившись с березового листка водицы, соловей был настолько пьян, что не отличал дня от ночи и без конца тревожил московскую тишину заливистой трелью, будоража чуткий сон обитателей царского дворца.
Не отставали от голосистых соловьев и малиновки, которые задорным пением зазывали молодежь в лес, где вдали от людских глаз миловаться было особенно сладко. А ликование веселых пичуг только подталкивало к неминуемому греху.
Москва отстраивалась быстро, и там, где еще неделю назад стояло спаленное городище, выстроился новый град. Терема подпирали небо, а шпили флюгеров были так остры, что грозились разодрать господу богу невесомый хитон.
В Москве пахло свежей стружкой с примесью жженой смолы. Неустанно стучали топоры, и мастеровые клеть за клетью поднимали столицу все выше, придавая ей облик понаряднее.
Стольная стала краше прежнего. Мастера в яркие краски постарались расписать дома, и теперь хоромины стали напоминать праздный люд, толкающийся на ярмарке.
Неподалеку от дворца стоял дом боярина Михаила Морозова, хоромины такие же огромные и сытые, каков был сам хозяин, а бочковидная крыша напоминала необъятное брюхо. Подле ютились дома поменьше, которые своей дородностью значительно уступали терему боярина Сытного дворца и невеликими строениями напоминали худородных дворян, что рядом с князьями ощущают неловкость своего незнатного происхождения. А у Кремлевской стены, в Земляном городе, ютились и вовсе махонькие строения, которые казались расторопными приказчиками у домовитого купца.
Карета Ивана Васильевича съехала с Кремлевского бугра, миновала Белый город и проследовала по накатанной дороге далее, мимо загородного Охотничьего дворца.
Иван Васильевич торопился в Александровскую слободу.
В десятке верст от Кремля лежало село Сукощава, которое славилось тем, что девки там были рыжие, голубоглазые и с косами до пят. Все до единой красавицы и мастерицы, да такие ладные, что не сыскать похожих даже в соседних округах, парни издалека съезжались в Подмосковье, чтобы выбрать себе зазнобу по душе. Но дело это было не из простых — мужики в селе Сукощава были лукавыми и просили за дочерей такой выкуп, как будто молодцы собирались выручать из татарского полона собственную родню.
Не однажды заявлялся Иван Васильевич сюда и сам, спрятавшись под кафтаном московского дворянина. И всегда государь не без интереса наблюдал за игрищами сукощавских девок.
В этот день был праздник Ляльник.