Малюта Скуратов был так же необходим царю, как слепцу посох. Григорий был глазами и ушами государя всея Руси. Через многочисленную рать шептунов, которые засели едва ли не в каждом закоулке дворца, он знал, о чем думает любой боярин, окольничий и всякий смерд необъятного Московского государства, и Малюта Скуратов доносил до царских ушей последние новости.
Сейчас государя занимало иное: он хотел не только вывести крамолу, которая засела у него во дворце, но сжечь ее прилюдно, зарыть по горло в землю, обрубить ей ноги и руки.
Григорий Лукьянович исправно доносил государю о сыске, и чем глубже уходило следствие, тем больше выявлялось виновных.
Следующим среди них был Василий Ильин-Грязный, который в последний год настолько прочно сидел в Боярской думе, что отважился спорить с самим Малютой Скуратовым. Такой дерзости Григорий Лукьянович не прощал никому.
Григорий Лукьянович продумал все основательно: поначалу нужно обвалять Грязного в дерьме, чтобы Ваське вовек не отмыться!
И, наведавшись к государю как-то поздним вечером, Малюта начал с самого главного:
— Куда ни глянь, Иван Васильевич, всюду против тебя бояре измену затевают, даже холопы твои, которых ты из черни выделил и над князьями возвысил, измену против тебя чинят.
— О ком ты говоришь, Гришенька? — Иван Васильевич пальцами теребил махровую опушку, свисавшую с лавки, и она, вытянувшись длинной шелковой ниткой, закудрявилась.
— О Ваське я говорю, Иван Васильевич, об Ильине-Грязном! О пакостнике эдаком!
— Что ты знаешь о Ваське Грязном? — выдернул Иван Васильевич нитку. — Рассказывай!
— За день до того, как богу душу отдать, Петр Темрюкович поведал мне, что Васька тоже сватался к Марфе Васильевне, и если бы не ты, государь, так она бы его женой стала.
Вновь государь накрутил пушистую опушку на ладонь, а потом зло вырвал тонкую нить с корнем, оставив на лохматой подстилке неровную плешину.
— Вот оно что!
— Потом я об этом справлялся у челяди купца Собакина. Не соврал черкесский князь перед смертью, правду молвил! Жениться Васька на Марфе хотел, подарки делал богатые. Один раз ей цепь золотую подарил с яхонтами. Одного золота едва ли не с полфунта ушло! Другой раз подарил икону в серебряном окладе. Купец Собакин принимал подарки с благодарностью. Новгородец хитрый детина, может, он Ваську Грязного тоже к себе в зятья метил? Челядь говорила, что дело у них о сговоре шло, а сам Грязный мог едва ли не ночью к Собакиным заявиться. И заявлялся, государь! Интересно, чего же это он такое вечерами Марфе Васильевне рассказывал?
— А вот мы об этом завтра у Василия Григорьевича и спросим, — хмуро отозвался Иван Васильевич.
Бояре не отваживались разбрестись по ближним и дальним дачам и на следующий день, как обычно, поджидали государя в Передней, надеялись, что из сеней выйдет дежурный окольничий, чтобы призвать советников на ежедневную Думу. Но вместо «лучшего мужа» в дверях появился безродный Малюта, который разрешил:
— Проходите, господа! Явится сейчас государь.
Была пятница, и в этот день государь обычно выслушивал доклады, рассадив бояр и князей по лавкам.
И сейчас ближние люди гадали, кого Иван Васильевич захочет выслушать первым. Между собой они уже решили, что, если государь не будет настаивать, первым о делах поведает Михаил Морозов. Своей неторопливой речью он мог усыпить не только царский гнев, но и усмирить быка, и куда приятнее начинать сидение с Кормового дворца, где, кроме подгорелой каши, нельзя ожидать никакого лиха.
Бояре, строго соблюдая чин, сели на лавки, безродные вынуждены были сидеть на скамье. Все с нетерпением стали дожидаться царя, и он явился, но не через парадную дверь, откуда верхние люди привыкли ожидать приход государя, а через тайную, спрятанную в самом углу помещения. Она служила для печников, которые приходили, чтобы подкинуть в печь поленьев, да еще для свечников, чтобы те могли заменить в Думе прогоревшие огарки.
И потому, когда государь появился — сутулый, большой, на голове островерхий шлык, едва не упирающийся в низенькие своды, — «лучшие люди» переполошились, словно увидали призрак:
— Неужно царь?
— Государь идет!
— Государь…
Иван Васильевич выглядел почерневшим, был таким же старым, как запыленная ряса, как болтавшийся у него на груди золотой византийский крест, потускневший за многие столетия. И сам Иван Васильевич казался едва ли не первым христианином, вышедшим на свет после тридцатилетнего пребывания в катакомбах. Вот поэтому и слепит его яркий свет фонарей, потому и лицо его, лишенное загара, казалось почти лицом мертвеца.
Переполошил бояр живой призрак — ряса и кости, то немногое, что осталось от величественного содержания самодержца. Словно отряхнул от себя крошку домовины и упырем пришел в нарядные сени. Однако глаза Ивана Васильевича были такими же живыми и пытливыми, как в далеком отрочестве, когда он подсматривал за девицами, плескающимися в лесном озере в Купальскую ночь.
Бояре поднялись с мест и низенько склонились, подставляя под печальный взор самодержца свои затылки.
Государь не смотрел ни на кого, медленно шел к трону, у которого по обе стороны застыли дюжие рынды.
Государь напоминал огромную черную змею, которая одним взглядом околдовала бояр, заставив их замереть у своих мест, и длинный шлейф мантии хвостом тянулся за ним.
Государь сел на трон и смотрел так, как будто выбирал для дневного кушанья кусок посытнее, вот его взгляд остановился на Василии Грязном, который, вместе с другими чинами, смотрел себе под ноги, не получив разрешения разогнуться.
— Васенька, ты ли это?
— Я, государь, — отозвался Василий Грязный и не смог скрыть радости, польщенный вниманием государя.
— И ты, стало быть, здесь? — все так же ласково спрашивал государь.
— А где же мне быть, Иван Васильевич, если не в Передней у государя? — подивился словам царя Василий Григорьевич.
— А я думал, что ты на погосте с Марфой Васильевной прощаешься. Ведь не чужая она тебе была. Слышал я о том, Васенька, что ты к ней сватался, прежде чем я ее познал… Чего же ты молчишь, Василий Григорьевич, так ли это? Или, может быть, напраслину мне на тебя наушничали?
Посуровел Ильин-Грязный, будто состарился на десяток годков.
— Было такое, Иван Васильевич. Нечего мне скрывать. Прежде я сватался к Марфе Васильевне.
— Видать, ты и подарки ей делал? Надо же как-то к себе девицу расположить.
— Приходилось, государь, — признался Грязный.
— И когда же последний подарок сделал? — ласково допытывался самодержец.
— До твоего выбора, государь.
— Вот как? — радостно удивился царь. — А я слышал, что ты ей перстенек отдал недавно совсем.
— Не мой это перстень, государь… а Марфы. Подарила она мне его и любить обещала, а как ты к ней посватался, так перстенек этот через князя Петра Темрюковича я вернул.