– Входи, – сказала Даффи, когда я уже была готова сдаться.
Я с преувеличенной осторожностью открыла дверь и вошла в библиотеку. Сначала я ее не увидела. Она не сидела поперек в своем любимом кресле, и у камина ее тоже не было.
«Холодный дом» вернулся на книжную полку, а «Утраченный рай» лежал обложкой кверху на столе.
Когда я наконец засекла свою сестру, она стояла у окна, всматриваясь в темноту.
Я подождала, чтобы она заговорила первая, но она молчала.
– Отец отправил меня в кровать, – начала я. – Освободил меня от дежурства. Теперь здесь распоряжаются какие-то люди из министерства внутренних дел.
– Они повсюду, – заметила Даффи. – Миссис Мюллет сказала, что они сняли в «Тринадцати селезнях» все до последнего чулана.
– Это лучше, чем спать в Букшоу, – заметила я в шутку.
Даффи фыркнула.
– Мы и так трещим по швам от незваных гостей.
Странные слова, и на миг я была на грани того, чтобы спросить, включает ли она в их число Харриет, но я сдержалась.
– Лена ла-ди-да де Люс и эта ее надоеда, плюс твой драгоценный мистер Таллис…
– Он не мой, – возразила я. – Я его почти не знаю.
– А еще твой драгоценный Адам Сауэрби…
Адам Сауэрби! Не верю своим ушам! Я познакомилась с Адамом, который оказался палеоархеологом и детективом, во время недавнего расследования убийства, когда мне удалось направить полицию в нужном направлении. Даже когда я нашла разгадку и Адам так или иначе объявил нас партнерами в расследовании, он отказался признаться, на кого работает.
– Что у Адама Сауэрби с этим общего? – спросила я.
– Он здесь, – ответила Даффи. – Приехал на машине из Лондона. Прибыл пару часов назад. Доггер разместил его в одной из комнат в северо-западных территориях с остальными.
Северо-западные территории – это шутливое прозвище, которое мы дали многочисленным обширным неиспользуемым спальням, остатки мебели в которых закрыты пыльными простынями в ожидании отдаленного маловероятного дня, когда Букшоу будет восстановлен к вящей славе – в отличие от покинутого и разрушающегося восточного крыла, в котором я живу и работаю.
– В гостинице нет номеров и так далее, – продолжила Даффи. – Он и отец – старые друзья, помнишь? Так что я полагаю, это дает ему право вести себя как извозчику.
Ее горечь поразила меня.
– Вероятно, сейчас отец нуждается в старых друзьях, – заметила я.
– Отец нуждается в том, чтобы его хорошенько встряхнули! – воскликнула она, и когда резко отвернулась от окна, я заметила в ее глазах слезы.
Внезапно я почувствовала себя уставшей, как будто брела босиком через пустыню Сахару. Ужасно длинный день.
Мой запекшийся мозг пришел в шок, услышав, как мой рот произносит слова, которые, как я думала, никогда не скажу:
– Нос выше, Дафф. Мы все преодолеем. Обещаю.
Я спала очень беспокойно, вертясь и переворачиваясь, как будто лежала на дымящихся углях.
Когда я начинала засыпать, мой мозг переполняли обрывки воспоминаний: Доггер, стоящий на холме, с развевающимися седыми волосами и фартуком садовника, хлопавшим на сильном ветру; Фели и Даффи, еще маленькие, смотрят кукольный спектакль Панча и Джуди, где у всех кукол, за исключением Висельника, пустые бесформенные лица; Харриет, плавающая на айсберге, отчаянно бьет руками, пытаясь спастись от арктического прилива.
Я внезапно проснулась и обнаружила, что сижу совершенно прямо, давясь придушенным криком. Во рту словно кошки нагадили, пока я спала.
В панике я осмотрелась, на миг не в состоянии вспомнить, где нахожусь.
Был тот час раннего утра, когда весь мир начинает выплывать из сна, но еще не совсем пробуждается. Я приложила руки ковшиками к ушам и прислушалась изо всех сил. В доме царила полнейшая тишина.
Когда я опустила ноги из теплой постели на холодный паркет, мой мозг внезапно заработал на полную мощность.
Завещание! Завещание Харриет!
Я засунула его в ведерко для угля и забыла.
Мне надо достать его, и нельзя терять ни секунды!
Я мигом оделась и украдкой двинулась в западное крыло. Скоро встанет Доггер, страдающий проблемами со сном. Не то чтобы я хотела что-то скрыть от него – вовсе нет.
Чего я действительно хочу, так это защитить его от обвинений. В жизни бывают моменты, когда несмотря на ни что приходится проглотить гордость и действовать самостоятельно, и это тот самый случай.
Я оставила фонарик в будуаре Харриет, и мне придется полагаться на неверный свет луны, падающий сквозь окно в конце коридора. По моим прикидкам, солнце встанет только через три четверти часа.
Беззвучно я кралась по коридору, с каждым шагом вознося хвалу тому, кто придумал ковры. Подошвы моих голых ступней чувствовали песок и грязь, принесенную вчерашним парадом скорбящих, и я взяла себе на заметку перед завтраком достать пылесос и хорошенько почистить ковер. Это самое меньше, что я могу сделать.
У входа в будуар Харриет я приложила ухо у двери и прислушалась.
Ни звука.
Я положила руку на дверную ручку и – ничего.
Она не подалась.
Дверь была заперта, и ключ находился внутри.
На краткий безумный миг я подумала о том, чтобы взять стремянку и взобраться по наружной стене, но вспомнила, что все окна в будуаре заперты и занавешены.
Единственный другой путь в будуар лежал через спальню отца. Мне придется проскользнуть в нее без стука, на цыпочках пробраться к двери в комнату Харриет и войти, а потом так же уйти без звука.
В полной тишине я вернулась по своим следам к комнате отца. У входа я вдохнула как можно больше воздуха.
Я повернула ручку, и дверь открылась.
Я вошла и начала долгий путь через всю комнату.
Когда мои глаза привыкли к темноте, я заметила, что подушки отца не тронуты – его нет в кровати.
Я замерла и медленно обвела взглядом комнату.
Его нигде не было видно.
Он пошел в кабинет?
В конце концов, сейчас утро в день похорон Харриет. Может, он не спал и пошел вниз утешиться со своей коллекцией почтовых марок, которая, как мне казалось, была единственным, что у него осталось.
Его жена умерла, его дом и владения потеряны.
Никто из нас не настолько глуп, чтобы думать, что анонимный покупатель, сделавший единственное унизительное предложение о покупке поместья, не начнет ломиться в двери сразу после похорон.
Мы окажемся бездомными.
Впервые в своей длинной истории Букшоу не будет в руках де Люса. Думать об этом просто невыносимо.