— А ты нас, ваше благородие, не срами, — хмуро отозвался с верхних нар косматый мужчина. — Видали мы таких. Ежели на Хитровке такими словами бросаться будешь, так как пить дать до своих похорон не доживешь.
— Ах ты, мазурик! — разозлился городовой. — Взяли его, братцы, — распорядился он. — Я с ним в участке пообстоятельнее поговорю.
Ксенофонтов вмешиваться не стал — прикрыл за собой дверь и потопал далее по коридору.
— Кто хозяин?! — громко закричал он. — Кто номера сдает?
Из соседней комнаты выкатился спелым яблоком невысокий круглый краснолицый мужчина лет сорока пяти. Он угодливо улыбнулся и, заглядывая в самое лицо пристава, поинтересовался:
— Чего изволите?
— А в глаз не хочешь? — осведомился Влас Всеволодович, напирая на хозяина бездонным брюхом. — Сказано тебе было, что квартиры открытыми держать надо. А у тебя больше половины заперто!
Хозяин едва отскочил в сторону, опасаясь быть подмятым под могучими ногами пристава, и мелко засеменил следом.
— Так ить не моя вина, — уныло отпирался он, всерьез обеспокоенный тем, что угроза будет проведена немедленно. Впрочем, если разобраться, пара синяков не самое худшее, что можно было ожидать от встречи с приставом. — Можно и в зубы, коли заслужил, — вышел вперед хозяин и с готовностью подставил лицо.
Он даже прикрыл глаза, ожидая удара.
— Как тебя зовут? — неожиданно поинтересовался Ксенофонтов.
— Аникеем кличут, по батюшке Аристархович, а фамилия моя Маркелов, — не без достоинства отвечал бывший мазурик.
— Дура-ак ты, Аникей Аристархович! — беззлобно протянул Ксенофонтов. — Да уж ладно, что тут поделаешь. Видимо, уродился таким. А это уже не исправишь. Вот что я тебе скажу: чтобы все двери через минуту были открыты, все чуланы распахнуты. А чердаки чтобы не запирал! Понял?
— Уразумел, ваше благородие! Все как есть уразумел! — затряс головой толстяк.
Видно, от чрезмерного усердия у него побагровела даже шея. И выглядела совсем раскаленной, кажется, дотронешься до нее влажным пальцем, и она угрожающе зашипит.
Свою карьеру на Хитровке Аникей Аристархович начинал некогда в качестве голубятника, и не без успеха; воровал постиранное белье с чердаков. В уголовном мире профессия голубятника не самая почитаемая, доводилось ему обирать и пьяных, за что его брезгливо называли портяночником. Трижды он попадался на облавах и один раз был выслан из Москвы, куда вернулся только через полтора года. Возможно, до самых седин Аникей Аристархович крал бы постиранное белье и подмешивал бы снотворное в стаканы к собутыльникам, если бы на проворного малого однажды не обратил внимание один из самых уважаемых барыг Хитровки. Поманив пацана пальцем, он спросил:
— Заработать хочешь? Ну, скажем, рубль в неделю?
— Ясное дело, не откажусь, — весело ответил Аникей, предчувствуя, что состоявшаяся встреча сильно повлияет на его судьбу.
— А если так, будешь наведываться к громилам и от меня поклон передавать. А заодно, как бы между прочим, скажешь тайком, что имеется местечко, где за красивый товар можно получить хорошие деньги. И чтобы без дураков у меня было! — помахал он грозно пальцем. — Большие деньги просто так не даются. Если что дурное за тобой увижу — добро захочешь припрятать или там приставу начнешь нашептывать — убью! А потом скину куда-нибудь в канал, и пускай тебя крысы жрут.
— Обидеть хочешь, хозяин, — широко заулыбался Аникей, понимая, что сегодняшним вечером перепрыгнул через несколько ступеней в криминальной иерархии. Через год барыга утроил Аникею жалованье, а еще через три он уже сам сумел сколотить небольшую сумму и стал одеваться, как старший приказчик в каком-нибудь дорогом универмаге. Дела у барыги шли отменно, кроме скупки краденого он занимался еще и тем, что давал деньги в рост. Уже через пять лет он сколотил капиталец, позволивший ему купить продовольственную лавку в самом центре Москвы. С того времени он зажил как потомственный купец, навсегда открестившись от прежнего ремесла.
Аникею Аристарховичу в наследство от барыги досталась прибыльная ночлежка и масса постоянных клиентов. В своей комнате за перегородкой он держал награбленный товар, который через верных людей реализовывал во многих городах России. Первое, что он сделал, когда заявилась полиция, — перенес весь товар в глубокий подвал, засыпав его вековым сырьем, пропахшим плесенью, зловонием и еще бог знает чем. Нужно было совсем не иметь брезгливости, чтобы притронуться к хламу хотя бы мизинцем. И сейчас Аникей Аристархович чувствовал себя совершенно спокойно. Единственное, что его тяготило, — непредсказуемость Ксенофонтова: он мог оставаться до приторности любезным, что потом совсем не мешало отправить собеседника в ссылку, а то и вовсе спровадить на каторгу.
— Двери открывайте, мать вашу! — надрывал горло Аникей Аристархович. — Иначе всех повыгоняю к едрене фене!
Угроза подействовала: неприветливо захлопали двери, отворясь, из проемов показались косматые и помятые физиономии. Трудно было представить, что в одном месте может быть сосредоточено такое количество бродяг и калек. Размахивая костылями, они злобно огрызались, встречали Маркелова и полицейских изощренной бранью и с такой яростью смотрели вокруг, что огонь, полыхающий в их глазах, мог запросто запалить рассохшийся скрипучий пол.
— Кровопийца ты, Аникей! Похуже урядника будешь! Мало того что дерешь с нас за ночлежку, как за модную гостиницу, так ты еще и полицию нагнал!
— Молчать! — Голос Аникея все более набирал силу. — Всех повыставляю! — И уже угодливо, повернувшись к приставу, продолжал: — Жалею я их очень, а они все пользуются моей добротой. Не выбросишь же калек на улицу.
— Не выбросишь, — охотно соглашался Ксенофонтов и, зажимая нос, заглядывал в следующую комнату.
— А может быть, чайку изволите? — угодливо интересовался Аникей Аристархович.
Брезгливо поморщившись, пристав отвечал с досадой:
— Пошел вон, дурак! Ты, видно, и впрямь из ума вышел. Какой еще тут может быть чай в этой помойной яме!
— Виноват-с, — отступил в сторону Маркелов. — Не учел-с.
Маркелов не ушел, а предусмотрительно спрятался за широкие спины городовых, готовый в любой момент предстать перед приставом, как преданный сивка-бурка перед хозяином.
Очередная комната очень напоминала предыдущую, вот разве что женщин здесь было побольше. И Ксенофонтов назвал ее про себя «дамской».
Ночлежки Хитровки отличались тем, что здесь практически не встречались женские и мужские комнаты и обитатели заведения пребывали в свальном грехе. Дам не стоило обижать своим невниманием, и пристав с них требовал документы, как если бы каждая из них представляла значительную угрозу отечеству. Это с виду женщины выглядели незаметными, но на самом деле многие из них находились на учете в уголовной полиции в качестве опытных наводчиц. Среди них немало было воровок, спутниц громил, а при случае и сами они могли ковырнуть «перышком» жирного клиента. Но в своем большинстве бабы были вконец опустившиеся, не представляющие своего бытия без доброй порции сивухи. Они составляли значительную прослойку самой презираемой части Хитровки — «не помнящих родства». Их расположение можно было купить за гнутый пятак, и пацанва из соседних районов, вплотную примыкающих к Хитрову базару, брала свои первые уроки любовных утех у этих примадонн ночлежек.