Марцин растерянно вертел в руках сверток, не зная, как себя вести.
– А с чего это вы так щедры ко мне? – полюбопытствовал он.
Она проигнорировала его вопрос.
– Да откройте же вы наконец коробочку! Я хочу немедленно почувствовать, как это будет пахнуть на вашей коже. Поскольку вы настаивали на французском вине, которым вы меня так галантно накачивали, я подумала, что вам понравится французский одеколон. Я давно знаю этот запах. Это «Джайпур» парижской фирмы «Бушрон». Она в основном занимается бижутерией, но в последнее время стала производить и парфюмерию. Этот, по-моему… Ну чего вы ждете? Открывайте!
Марцин медленно развязал ленточку, разорвал пленку и извлек изящный флакон с желтоватой жидкостью.
– Разрешите мне, – сказала пани Мира, забирая у него флакон.
Она смочила ему шею капелькой одеколона, привстала на цыпочки, положила подбородок ему на плечо и вдохнула запах.
– Какой чувственный аромат! Счастье, что вы не пахли так, когда была эта блондинка. Она спустила бы перед вами не только блузку, но и лифчик. Вот видите, что вы наделали со мной? Что я несу?! Извините, пан Марцин! Мне нельзя пить с вами. Я становлюсь злой и… ревнивой. Ладно, пойдемте. Удостоверимся, не уволили ли нас с работы, пока мы прогуливали.
Уже на Львовской она спросила его:
– А почему вдруг вы стали такой молчаливый? Вы даже не сказали мне, понравился ли вам одеколон.
– Спасибо, пани Мира. Вы доставили мне огромную радость. И одеколоном тоже, но больше всего тем, что согласились провести со мной время.
– Это я вас благодарю. Это и мой первый ленч… с мужчиной. – И после паузы тихо добавила: – После Агнешки…
Марцин не мог дождаться вечера. Он произвел обход залов, лишь убедившись, что все ушли домой и в музее он остался один. Через некоторые залы он проходил как человек, впервые попавший в музей, а не сотрудник, работающий здесь уже многие годы и каждый день сверяющий иконы со старой амбарной книгой, подобно продавцу, пересчитывающему на складе магазина сантехники раковины и унитазы. Он не мог рационально это объяснить, но даже рутинный обход сегодня казался ему каким-то исключительным. Он останавливался, всматривался, читал описания, мысленно досказывал историю каждой иконы.
Возле иконы евангелиста Луки он задержался подольше. Ему вспомнилось восхищение Аси и ее непроизвольное восклицание: «Пожалуйста, не зажигайте свет. Еще минутку. Очень вас прошу». Существуют в жизни моменты, которые хочется остановить. Или хотя бы продлить. На «еще минутку». Ни за что не зажигать свет из опасения, что это исчезнет. Стоя перед иконой, Марцин чувствовал, что весь сегодняшний день был подобен такому моменту. А что будет, когда однажды он пройдет по этим залам с Эмилией?
В кабинет он вернулся около семи, подключился к Интернету и стал ждать. Вообще-то он знал, что Эмилия обычно появляется на чате сразу же после восьми вечера, но ему казалось, что если все остальное в этот сумасшедший четверг так неожиданно и приятно радует его, то, может быть, и Эмилия появится раньше. Он подумал, что в ожидании он может написать Я кубу. Он открыл почту. Да, она появилась раньше! Его ждал мейл от Эмилии!
Пан директор (так называла тебя пани Ванда, когда я позвонила, и «директор» она произносила с неподдельным почтением)!
Мне нравится пани Ванда.
Она понравилась мне с первой произнесенной ею фразы: «Слушаю, музей…»
Я так боялась, что позвоню и…
И услышу тебя.
А услышала голос незнакомой женщины. Пришлось вести себя соответственно. Серьезно, официально. В один миг забыть, что я чувствую себя как перепуганная школьница, которая в конце концов превозмогла себя и звонит мальчику: он ей очень нравится, во время большой перемены он все время смотрит на нее, но не решается подойти.
Хорошо, что с самого начала я услышала не тебя.
Я боялась, что это меня напугает, смутит, парализует, и в один миг рухнет, как карточный домик, старательно срежиссированный план моего первого разговора с тобой.
Он все равно рухнул – как ты мог слышать, – но я тем не менее горда, что представление вообще состоялось. Потому что в определенном смысле это представление. Ну сам посуди, разве не является разновидностью преисполненного напряжения радиоспектакля первый телефонный разговор двух людей, которые никогда не видели друг друга, уже много знают друг о друге, знают назубок собственные роли, но совершенно не представляют роль партнера? В моем случае этот спектакль осложнял дополнительный, чрезвычайно существенный элемент, драматизирующий фабулу: ты, бедняжка, даже не знал, что будешь в нем участвовать!
Если у тебя был собственный срежиссированный спектакль под названием «Мой первый разговор с Эмилией» и я тебе все испортила, то, пожалуйста, прости меня. Я не могла не позвонить. Я должна была убедиться, что могу не беспокоиться. Не беспокоиться о тебе. Знать, что у тебя все хорошо, и ты исчез только на некоторое время, и что я ничем не обидела тебя, и у меня по-прежнему будет повод, прежде чем вечером поехать в комнатку при конюшне, хотеть накрасить губы, спрыснуться духами, поправить прическу, подвести глаза, покрасить ногти и целый час сидеть перед открытым шкафом, надевая и снимая платья, которые я не носила уже несколько лет…
А тебе нравится, когда женщины носят платья?
1. Я так боялась, набирая номер телефона…
Правду сказать, не понимаю, как можно по голосу узнать человека, которого ты никогда не слышала, но я была уверена, что все-таки узнаю. Я столько раз воображала себе твой голос, что иначе просто быть не могло. А боялась я, что потеряю дар речи. Или ты потеряешь. И вот этого я боялась гораздо больше. Ты мог просто онеметь, пораженный моей назойливостью и бесцеремонной попыткой проникнуть в твою внеинтернетную жизнь. Ты никогда не давал мне такого права и, возможно, вообще не собирался давать. Я боялась, что, позвонив тебе, я об этом узнаю. Боже, как я этого боялась…
2. Я так радовалась, набирая номер телефона…
Радовалась главным образом тому, что, звоня тебе, я переступаю определенные границы. Минимум две, очень важные для меня границы.
а. Во-первых, границу собственной гордости.
Я отнюдь не школьница в периоде пубертации, но даже если бы и была ею, то все равно не позвонила бы тому мальчику из нашей школы. Моя женская гордость этому помешала бы! Почему я должна взять на себя труд отыскать номер телефона и первая позвонить ему? Ведь мальчик этот не мог не видеть, как я смотрю на него, как ищу его взглядом среди остальных, как заливаюсь краской, когда словно бы случайно встречаются наши взгляды, как стараюсь быть всегда в той части школьного коридора, где он мог бы найти меня, как демонстративно во время перемены прохожу в четвертый раз (!) мимо него в туалет, как на три минуты якобы обижаюсь на него и поворачиваюсь к нему спиной, когда, вместо того чтобы смотреть на меня, он разговаривает с какой-то малолеткой, глядящей на него масляными глазками. Ты подобного спектакля, разумеется в иной, взрослой форме, приличествующей зрелой женщине, которой перевалило за тридцать, увидеть не можешь. А если так, то у женской гордости гораздо меньше поводов гордиться, что рядом с твоей мальчишеской, такой трогательной робостью – я ведь знаю, что без знака с моей стороны ты никогда не позвонишь, ведь так? – лишило мою гордость всякого смысла и…