– Садись, Вадик. Давай с тобой выпьем и будем ужинать.
– Хорошо, Нина. – Я сел, она взяла в руки бокал. Я открыл бутылку.
– За тебя, Вадик. Я очень хочу, чтобы у тебя все было хорошо.
Танина бабушка кормила меня котлетами. Она всех, кто к ним приходил, кормила котлетами. Выходило – с мясом, сытно и не так дорого. Котлеты были – объедение. Но я почему-то всегда стеснялся есть в гостях. Мне накладывали еду, а я говорил – нет, нет, не надо, я вообще сыт, – и закрывал тарелку руками. Танина бабушка смотрела на меня как на идиота. Даже не жалостливо, а с недовольством и, как мне казалось, с презрением.
Сыт он! Смотрите на него! Да он сейчас глазами весь стол слопает!
А мне больше нравилась, чем не нравилась, такая простота, принятая у них в семье. Нравилась, потому что все говорилось искренне, и я хотя и понимал, что ко мне относятся «не очень», но по крайней мере не ждал чего-то худшего.
Леха, тот ел всегда весело, широко, с размахом. В тот единственный раз, когда мы вместе были у Тани, он громко нахваливал бабушкины котлеты, просил добавки, выспрашивал рецепт приготовления. Я точно знал, что рецепт этот ему на фиг не нужен, но в душе восхищался Лехиной непосредственностью. И даже немного ему завидовал.
– Вадик, ты не стесняйся, ты ешь! – Нина подкладывала и подкладывала мне еду. – Самое большое удовольствие для хозяйки, когда гости едят!
– Знаешь, все очень вкусно, но… Зачем ты так старалась? Я бы поел просто картошки и котлет. Мне даже неловко, что ты выкладывалась. А можно…
– Вадик, не порти мне удовольствие тебя покормить. Давай еще выпьем! У меня теперь редко бывают гости.
– Нина, а эти люди… – я глазами показал на шкаф. – Твоя бабушка… Она сидела?
– В нашей семье сидели все. Кроме меня. – Она подняла бокал и посмотрела сквозь него на свет люстры. Вино искрилось и переливалось в гранях бокала.
– Красивый цвет. Не похож на кровь. Выпей, Вадик. Тебе нужно расслабиться.
– Ты сказала, сидели все, кроме тебя?
– Угу. – Она мотнула головой и отломила кусочек хлеба. – Прадедушку расстреляли в двадцатых, он проходил по тому же делу, что и поэт Гумилев. Естественно, ни в каком мятеже прадед тоже не участвовал. Они тогда собирались кружком и обсуждали, как раньше говорили, «политическое положение». Бунт в Кронштадте, что можно сделать, чтобы помочь матросам, что из этого выйдет, как отреагируют власти… Власти отреагировали очень быстро. Всех из этого кружка расстреляли. Включая того человека, который донес. Бабушка уже сидела в тридцатых как «член семьи», а моя мама в шестьдесят седьмом году завела в институте дискуссию о том, почему в эпоху развитого социализма в стране нет мяса. Ее выгнали из института, и она вошла в какую-то группу «несогласных». Они выпустили листовки в поддержку Чехословакии. В группе опять оказался предатель. Всех посадили. Несмотря на то что мне было тогда только четыре года. Когда маму выпустили, я уже ходила в пятый класс.
– Ты осталась с отцом?
– Нет, я была в детдоме. Потом мама освободилась и забрала меня. Представляешь, она пришла ко мне, а я ее не узнала.
Я залпом выпил бокал. Боже, вот они – наши «унесенные ветром». И еще я подумал, что если бы здесь был Борис, он бы предложил всех нарядить в арестантские робы.
– А твой отец, Нина?
– Ты знаешь, – в Нинином голосе не было ни обиды, ни злости, – мужчины в нашей семье надолго не задерживаются. Не знаю даже почему…
Я обвел глазами комнату.
– Так это квартира еще твоего прадеда?
– Нет, – ее лицо было печально, но спокойно. – После того как прадеда расстреляли, его жена и их дочь, то есть моя бабушка, еще некоторое время жили в Питере. А потом решили переехать в Москву. Здесь бабушка вышла замуж, и это – квартира ее мужа. Когда бабушку посадили, он с ней развелся. Моя мама родилась перед самой войной. В тюрьме. – Нина помолчала. – Одно было хорошо. Все мужики попадались джентльмены – сами уходили, но жилплощадь не трогали. Правда, здесь, конечно, за семьдесят лет образовался свинарник, но ничего, я разгребла. Так и живем.
Я сказал тост.
– За тебя, Нина.
Вино действительно было вкусным. Она налила мне еще, я выпил опять и почувствовал себя удивительно сильным.
– Я тебя хочу, Нина.
– Я тоже.
– Нина, вот ты какая…
– Какая, Вадик?
– Нина, ты необыкновенная. Ты… Ты на многое способна, Нина… В тебе есть нежность и твердость. Ты – унесенная ветром. Ты живешь в традициях ушедшей эпохи… Таких, как ты, больше нет… – На меня вдруг напало красноречие.
Она ухмыльнулась.
– Только не надо говорить, что меня тоже посадят.
– Нина, за что тебя должны посадить?
– Господь с тобой… – Она шутя сплюнула через плечо три раза. – Единственный мой грех – растление малолетних.
– Каких малолетних?
– Это ты, Вадик.
– Нин, ты меня обижаешь. Мне двадцать девять. Я – мужик. Про меня пишут, что я – «подающий надежды гений». В этом есть какая-то несуразица. Правда, Нина? Ведь если человек – гений, то он просто гений. Какие надежды?
– Вадик, ты мужик. Но ты еще маленький мужик. Мужичок.
– Как это?
Она засмеялась.
– Не знаю. Есть мужики, которые уже в тринадцать лет – мужики. Или в семь. А ты до старости будешь маленьким, Вадик. Это-то в тебе и хорошо.
– Нина, оказывается, ты все про меня поняла?
– Я давно еще это заметила, но думала – пройдет. Будешь как все. Но пока ты не стал как все. Это замечательно.
– Нина, налей мне еще и пойдем в постель?
– Да.
– Только не выключай свет.
– Почему?
Она немного замешкалась. Я понял, это она меня стеснялась, а не я ее.
– Я боюсь темноты, Нина.
– Да? – И она не выключила свет. – А еще чего ты боишься?
– Пожара боюсь. – Я стал ее раздевать. – Облажаться боюсь… Хотя это противное слово – «облажаться». Нина, почему ты опять в этой кофте? Та, что была на тебе утром, – лучше. В ней я могу тебя обнимать сразу… а раздеть потом…
Она осторожно вынимала руки из рукавов.
– Я люблю эту кофту, Вадик. Я купила ее в Италии, в свою первую поездку. Во Флоренции, на рынке возле фонтанчика с поросенком. Тот продавец, что продал ее мне, не обманул. Она замечательная, эта кофта.
– Нина, ты подпольная миллионерша? На какие деньги ты ездишь в Италию?
Она засмеялась.
– Нина, что это?
Я увидел ее руки. На сгибах локтей были четкие белые шрамы – две тонкие выпуклые полоски. Будто кто-то провел острым карандашом по рукам, и кожа вспухла.