Нина легонько застонала и перевернулась на бок.
– Спи, – я поцеловал ее и поплотнее укрыл одеялом.
На ум пришла Присси. В сравнении с ней я чувствовал себя уже чуть ли не старым. А Нина сказала, что я – маленький. Забавная она. И очень милая. Видела бы она, как Присси, заискивая, заглядывает мне в глаза. А может, эта мерзавка меня все-таки разыгрывала? Я еще понимаю – не читать «Войну и мир», но не знать, кто такая Агафья Тихоновна… Причем здесь двойное незнание – Гоголя она, значит, тоже не читала.
Интересно, что делает сейчас Алла?
Свой первый номер я поставил через два месяца после начала учебы на первом курсе. Оказалось, что перед Новым годом в нашем институте традиционно проводится конкурс-концерт, в котором должны принять участие все студенты-первокурсники. Делалось это для того, чтобы все имели возможность показать себя друг перед другом и перед преподавателями. Я в это время уже был смертельно влюблен в Таню, но поскольку она не обращала на меня какого-то особенного внимания, я решил, что новогодний концерт – прекрасный повод, чтобы сблизиться с ней.
Я придумал номер: выходит аккордеонист – в джинсах, в черной майке, в поношенном пиджаке с поднятым воротником, в кедах. Этого современного молодого человека должен был изображать я. Аккордеонист выносит на сцену складной деревянный стул и уличный фонарь. Фонарь этот, бутафорский, конечно, я уже давно присмотрел в подвале, где мы занимались физкультурой: одинокий и пыльный, он стоял в углу раздевалки. Настоящий такой фонарь из прошлого – высокий столб, изогнутый на верхушке в дугу, а на дуге шестигранный плафон в черной оправе, ребята, когда раздевались, кидали на него одежду. Аккордеонист садится, снимает свою бейсболку, кладет ее на пол перед собой и начинает играть «Под небом Парижа». Это такая простая и трогательная мелодия, как у нас «Подмосковные вечера». Кто ее только не пел, эту мелодию, – и Шарль Азнавур, и Мирей Матье, и Эдит Пиаф… Мама обожала французский аккордеон. У нее было много кассет – еще для старого, кассетного магнитофона. В общем, идея такая: аккордеонист садится на свой складной стул, кладет перед собой помятую шляпу – сетчатую с дырками и начинает играть. Мимо проходят люди (людей должны были изображать ребята из моей группы), но никто не дает аккордеонисту денег, все спешат по своим делам. Но вдруг из задней кулисы выходит маленькая женщина – уже в возрасте, хромая, с палкой, в старом пальто 50-х годов (эта роль предназначалась Тане). Женщина подходит к аккордеонисту, кладет ему в шляпу монетку, останавливается рядом, слушает… Музыка ширится, становится напористей, громче… Женщина начинает раскачиваться ей в такт, потом подпевать… И по ходу мелодии вдруг старая, больная женщина молодеет. Она отставляет палку – исчезает ее хромота, выпрямляется, скидывает пальто… И вот уже зрители видят юную девушку. Растет ее голос, растет мелодия… Подходят ребята, изображающие зрителей, это уже современные парни и девушки. Они тоже начинают петь и поднимают зал. В заключение я бы хотел добиться того, чтобы весь зал пел вместе с нами, стоя. Я назвал этот номер «Искусство вечно». Немного пафосно, но для первокурсника было в самый раз. Я не сомневался, что Таня сможет спеть превосходно. Кстати, Лехе на первых порах Таня не понравилась.
– Потрогать нечего! – выразился он, узнав о моем предполагаемом номере. Сам он взялся изображать русского молодца – в красной косоворотке, с ромашкой за ухом и с балалайкой в руках. Четыре смачные девчонки, наряженные в коротенькие сарафаны, должны были под его аккомпанемент исполнять частушки Лехиного сочинения. Сама идея казалась так себе – уж сколько косовороток и сарафанов за время существования повидали стены нашего зала, но бойкие частушки с южнорусским грубоватым юморком в сочетании с яркой, нахальной Лехиной мордой и стройными ножками девушек должны были произвести и на зрителей, и на жюри выгодное впечатление. Да и вообще, вопреки моим надеждам, и другие ребята взялись за подготовку концерта всерьез.
В качестве первой премии обещана была путевка на каникулы в студенческий зимний лагерь, причем, если в номере участвовали несколько человек, по путевке полагалось каждому. Только срок ее сокращался, скажем, не десять дней, а только пять. Я специально вызнал об этом у знакомой девчонки – она работала секретарем в деканате. Поехать в студенческий лагерь вдвоем с Таней! Пусть даже не на десять дней. Хоть на три дня… Хоть на денек! Ехать с ней вместе в автобусе, с рюкзаками, вместе ходить в столовую, учить ее кататься на лыжах… Я боялся даже мечтать об этом счастье.
Танина бабушка, которой не нравился лично я, подсказала ей спеть русский романс под Надежду Плевицкую и даже извлекла из недр своего шкафа старинную шаль.
Девчонки из ее группы предложили вместе с ними изображать то ли снежинок, то ли «Блестящих».
Таня, к моей радости, отвергла и то и другое. Не знаю уж почему, но мое предложение она приняла. Я уже размечтался о счастье небесном, но загвоздка оказалась в том, что Таня совершенно не знала французский язык, а песню нужно было петь обязательно по-французски. Впрочем, это обстоятельство оказалось мне даже на руку. Оно давало повод предложить Тане свою помощь – ведь я французским, кроме школы, занимался еще и с репетитором. Я нашел текст песни, прочитал его несколько раз Тане, перевел дословно. Дело осталось за малым: войти в образ и, самое главное, выучить слова. Для Тани, всю жизнь учившей английский, это было, конечно, непростой задачей. Но текст на слух ей понравился, и мы стали заниматься.
Я вспомнил ощущение счастья, с которым жил в те дни. Я ложился спать и, дожидаясь, пока Леха выключит свет в нашей комнате – выключатель был ближе к Лехиной кровати, чем к моей, прижимался щекой к уголку подушки и шептал «Таня». И, проснувшись, первым делом вспоминал, во сколько в этот день должен увидеться с ней. Я вовсе не торопил часы. Я замирал и повторял про себя: сегодня в такое-то время я увижу Таню. Все остальное – занятия, сон, еда – было подчинено этому часу. Все остальное в сравнении с Таней казалось мне плоским и бесцветным, и только ее лицо в моем воображении сияло алмазными россыпями моего доселе никогда не испытываемого счастья.
Сначала мы оставались с Таней после занятий прямо в институте – всегда где-нибудь на лестнице можно было найти укромный уголок. Потом меня стали приглашать к ней в дом. Уже вовсю двигалось к зиме. В Москве уже было слякотно, промозгло. Я схватил насморк и долго не мог выздороветь. Являлся к Тане с распухшим носом, гнусавый и почти всегда голодный. Конечно, я не показывал вида, что хочу есть, да и в общежитии мы с Лехой тогда уже не голодали, но отказаться от борща или котлет, которые готовила ее бабушка, было бы странно, да и для Тани, наверное, неудобно. Есть одной как-то неловко, а заниматься французским на голодный желудок, когда на кухне зреет в кастрюле огненный борщ или подергиваются жирком остывающие котлеты, глупо.
Репетировали мы упорно. Сначала текст у Тани совершенно не получался. Сотню раз, не меньше, мы с ней вместе прослушивали диск с записью Пиаф. Я записал текст русскими буквами – Таня все равно никак не могла запомнить слова. Останавливаясь посредине строки, она беспомощно смотрела на меня и ждала подсказки. Я придумал для нее ассоциации под каждую строчку. Ничего не помогало до тех пор, пока я не заметил, что она легче запоминает, если видит текст в оригинале, латинским шрифтом. Какой же я был дурак, что подсовывал ей свою корявую тарабарщину, вместо того чтобы просто по тексту песни учить ее языку. Мы изменили методику, и дело пошло намного лучше. Наконец, за две недели до концерта мы стали отрабатывать каждое слово, и у меня и на занятиях, и во время еды, и даже во сне в голове крутились и крутились и эта музыка, и эти слова. За день до концерта я подарил Тане небольшую фотографию – изображение парижской площади Пигаль, где когда-то девчонкой начинала петь Эдит Пиаф. Кстати эту фотографию (прости меня, Нина!) я выдрал из книги в свое первое посещение библиотеки. За фотографией, собственно, первый раз и пришел. Мне хотелось, чтобы вид этой площади еще больше вдохновил Таню. Но… видимо я выбрал для этого неудачный момент – Таня посмотрела на фотографию довольно равнодушно и ничего не сказала. Она была занята примеркой платья, которое шила ей бабушка и поисками крестика – максимально похожего на тот, который всегда носила на груди великая певица.