– Спектеры говорили, что у них нет домашних животных.
Остаток воскресенья я провела за изучением скелетов из Чупан-Я. Элена и Матео, которые тоже были на работе, сообщили о новостях из Сололы, что заняло пять минут.
Карлоса отдали его брату, который прилетел из Буэнос-Айреса, чтобы забрать тело для похорон. Матео организовывал поминальную службу в Гватемале.
Элена была в пятницу в больнице. Молли не вышла из комы. Полиция до сих пор никого не нашла.
И все.
Они сообщили новости и из Чупан-Я. В четверг вечером сын сеньоры Ч’и’п в четвертый раз стал дедом. У старухи теперь семь правнуков. Я надеялась, что появление новой жизни принесет радость и в ее собственную.
В лаборатории было тихо, как обычно в выходные. Не слышалось разговоров, не работало радио, не гудела микроволновка.
И никакой Олли Нордстерн не приставал ко мне, требуя интервью.
Но все же сосредоточиться было сложно. Меня обуревали разные эмоции: тоска по дому, по Кэти, по Райану; грусть по лежавшим вокруг в ящиках мертвецам, тревога за Молли, чувство вины за свою бесхребетность в «Параисо».
Чувство вины преобладало. Поклявшись сделать больше для жертв Чупан-Я, чем для девушки из отстойника, я продолжала работать даже после того, как Элена и Матео ушли домой.
Захоронение номер четырнадцать: девушка-подросток с многочисленными переломами челюсти и правой руки, следами ударов мачете на затылке. Мутанты, которые это совершили, любили доводить дело до конца.
Пока я изучала изящные кости, мысли мои снова и снова возвращались к жертве из «Параисо». Две девушки, убитые с промежутком в несколько десятилетий. Неужели такое будет случаться всегда? От тоски хотелось плакать.
Захоронение номер пятнадцать: пятилетний ребенок. Вот и говори после этого о том, чтобы подставлять другую щеку.
Ближе к вечеру позвонил Галиано. Эрнандесу мало что удалось узнать от родителей Патрисии Эдуардо и Клаудии де ла Альды. Сеньора Эдуардо вспомнила лишь, что ее дочери не нравился кто-то из начальства больницы и Патрисия повздорила с ним незадолго до своего исчезновения. Ее мать не помнила ни имени этого человека, ни пола, ни должности.
Сеньор де ла Альда считал, что его дочь незадолго до того, как пропасть, начала терять в весе. Сеньора де ла Альда возражала. Им звонили из музея: сообщили, что больше не могут держать место Клаудии и намерены подыскать ей замену.
В понедельник я перешла к захоронению номер шестнадцать, девочке, у которой начали резаться вторые коренные зубы. Оценила ее рост в три фута девять дюймов. Малышку застрелили и обезглавили ударом мачете.
В полдень я заехала в Управление полиции, и оттуда мы с Галиано отправились в трассеологическую лабораторию. На месте обнаружили низенького лысого человечка, склонившегося над микроскопом. Когда детектив позвал его, тот быстро обернулся, поправляя очки в золотой оправе на ушах, словно у шимпанзе.
«Шимпанзе» представился как Фреди Минос, один из двух специалистов по анализу волос и волокон. Миноса снабдили образцами с джинсов из отстойника, из домов Херарди и Эдуардо и с кресла миссис Спектер.
– Что там – вуки? – спросил Галиано.
Минос озадаченно уставился на него.
– Чубакка?
Никакой реакции.
– «Звездные войны»?
– Ах да, американский фильм.
В защиту Миноса – по-испански шутка звучала довольно неуклюже [39] .
– Неважно. Что там у вас?
– Ваш неопознанный образец – кошачий волос.
– Откуда знаете?
– Что это волос или что он кошачий?
– Что он кошачий, – вмешалась я, увидев выражение лица Галиано.
Перекатившись вправо вместе с креслом, Минос выбрал предметное стекло из стопки на столе, вернулся к микроскопу и вставил образец под окуляр. Настроив фокус, поднялся и жестом предложил мне сесть:
– Взгляните.
Я посмотрела на полицейского. Тот махнул рукой.
– Может, предпочитаете говорить по-английски? – спросил Минос.
– Если не возражаете.
Я чувствовала себя по-дурацки, но не настолько хорошо владела испанским, чтобы в полной мере понять его объяснение.
– Что вы видите?
– Похоже на проволоку с заостренным концом.
– Это несрезанный волос, один из двадцати семи в образце с пометкой «Параисо».
Интонация голоса Миноса то понижалась, то повышалась, делая странным звучание его английской речи.
– Заметьте, что волос не имеет характерной формы.
– Характерной?
– Для некоторых видов форма волоса – надежный идентификатор. Конский волос жесткий, с резким изгибом у корня. Оленья шерсть морщинистая, с очень узким корнем. Весьма характерно. Волосы из «Параисо» ни на что подобное не похожи. – Он снова поправил очки. – А теперь взгляните на распределение пигмента. Видите нечто характерное?
Минос явно любил слово «характерное».
– Выглядит достаточно однородно, – сказала я.
– Так и есть. Можно?
Вытащив стекло, он переместился к другому микроскопу, вставил образец и подстроил фокус. Перекатившись вместе с креслом вдоль стола, я заглянула в окуляр. Волос теперь напоминал толстую трубу с узкой сердцевиной.
– Опишите сердцевину, – велел Минос.
Я сосредоточилась на пустоте в центре, аналогичной мозговой полости в длинной кости.
– Напоминает лесенку.
– Превосходно. Сердцевина волоса крайне разнообразна. У некоторых видов она состоит из двух или даже большего количества частей. Хороший пример – лама. Весьма характерно. Ламы также отличаются повышенной концентрацией пигмента. Когда я увидел это сочетание, я сразу же подумал о ламе.
Лама?
– В ваших образцах одноступенчатая сердцевина. Именно ее вы и видите.
– Что означает: это волос кошки?
– Необязательно. Одноступенчатую сердцевину имеют волосы многих видов: крупный рогатый скот, козы, шиншиллы, норки, ондатры, лисы, барсуки, собаки. У ондатры остроугольная форма чешуек, так что я сразу понял – это не ондатра.
– Чешуек? – спросил Галиано. – Как у рыбы?
– Собственно, да. Про чешуйки объясню чуть позже. У крупного рогатого скота полосатое распределение пигмента, так что я исключил и его. Чешуйки не подходят и для козы.
Минос, похоже, разговаривал скорее сам с собой, чем с нами, вслух излагая ход мыслей, который использовал при анализе.