— Вот что я тебе, матушка, скажу — покличь мне Михаила Глинского. Совета хочу просить.
Воевода вошел робко и тридцать раз кряду ударил челом, слегка касаясь кончиками пальцев замысловатого узора на полу.
— Будь здравым, государь, — неуверенно пожелал князь.
— Что-то ты совсем смелость потерял, Михаил Львович, — простонал со своего места самодержец, — как будто к покойнику явился. Может, ты и прав, боярин, — болезнь, как и высокий чин, внушает уважение. А ты не стой, Михаил Львович, садись подле меня и выслушай до конца. — А когда князь, явно стыдясь своего здоровья, опустился рядом, государь продолжил: — Немного мне осталось, боярин. Поселилось во мне лихо, да так крепко, что и Животворящим крестом не вывести. Мучит меня болезнь — кости крушит, внутренности выжигает. Видать, до зимы не дотяну.
— Да что ж ты такое говоришь, государь? Тебе еще жить да жить во славу Русской земли.
Великий князь невесело улыбнулся: прискорбный вид Глинского говорил об обратном.
— Вот о чем я тебя хочу просить, боярин.
— Слушаю тебя, Василий Иванович.
— Привези духовную моего деда и моего отца.
— Что же ты надумал, Василий Иванович! Выходим мы тебя. Чудотворных икон привезем, водицей от святых мощей покропим — вот лихоманка и напугается.
— Пугалом волков не гоняют, Михаил Львович. Тяжко уходить, но, видно, срок настал. Только вот о чем я тебя хочу предупредить: никому о духовных завещаниях не говори — смута пойти может.
О болезни великого князя запрещалось говорить совсем. Вместо духовника, которого обычно приглашали к постели умирающего, государь повелел привести домрачеев и скрипошников, которые с утра до вечера тешили музыкой челядь.
Свою немочь Василий Иванович скрывал даже от родных братьев. Не однажды, проявляя характер, они перечили московскому хозяину, и государь частенько ругал их за охальные речи. Но особенно строптив был Юрий Иванович, всегда готовый подтолкнуть к могиле своего старшего брата. А вот Андрей, хотя и ссорился порой с государем, не ждал большего от судьбы и вполне доволен был своим уделом. А потому, когда великий князь наконец пожелал видеть младшего брата, Михаил Глинский не удивился и слегка наклонил голову в согласии.
— И еще вот что, — заставил обернуться у самого порога боярина государь, — мою прежнюю духовную повелеваю сжечь. Новую писать буду.
— Как скажешь, государь. — Михаил Глинский вспомнил, что в прежней духовной великий князь поручал жену свою с дитем среднему брату.
Так что же на этот раз пожелает государь?
Андрей Иванович приехал из старицкого удела на зов государя немедленно и, когда увидел его обессиленного, без кровинки в лице, проглотил горький комок. Князь помнил старшего брата задорным и шумным, любившим не только потеху и веселые розыгрыши, но и охоту с многодневными переходами и холодными ночевками. В выносливости он не уступал молодым рындам, а силы в его руках было столько, сколько не встретишь даже у пешего лучника. Сейчас от прежнего Василия остались только глаза, которые провалились глубоко в череп и будто из огромной темной ямы взирали на гостя.
— Что же ты оробел, братец? Видно, не чаял меня таким увидеть?
Андрей долго не отвечал. Казалось, он прислушивался к барабанному бою и скрипошному скрежету, раздававшимся в соседней избе, и старался понять: что же это такое — предсмертная шутка венчального братца или иноземный способ лечения?
— Не чаял, государь, — наконец негромко произнес Андрей Иванович.
Государь протянул руку для пожатия, желтую, словно церковная свеча, и Андрей сделал то, чего не совершал никогда ранее, — уткнулся губами прямо в шероховатый пергамент руки.
— Прости меня, Василий Иванович, что огорчал тебя немало.
— Господь с тобой, Андрей Иванович, не хоронить же ты меня пришел, авось поживу еще, — улыбнулся государь.
С начала болезни прошла неделя.
— Елену позовите… видеть хочу, — пожелал великий князь.
За время недуга Василий Иванович держался подалее от супружницы, опасаясь накликать на нее зло. Волхвование заразно, оно поражает не только наговоренного, но всякого, кто стоит к нему на расстоянии вытянутой руки, — не должна была сгинуть государыня. А о том, что его околдовали, великий князь не сомневался даже мгновения.
Елена вошла. Убрус [31] с волосником [32] и жемчужное ожерелье на гибкой шее оттенили ее кожу, и лицо казалось как никогда белым. Сжалось нутро Василия Ивановича от горького ощущения — столь же непрочна судьба великой княгини, как и жизнь самого государя.
— Ты, матушка, ко мне близко-то не подступай. Порченый я… как бы беда к тебе не пристала.
Дрогнули брови Елены Васильевны при словах мужа.
— Что ты говоришь такое, Василий Иванович, — подошла вплотную к государю великая княгиня. — Твоя болезнь — моя беда. — И в это мгновение она и вправду жалела о напасти, свалившейся на Василия.
— Сказать я хотел тебе много, Елена, — не посмел отстранить государь узкие пальцы жены.
Кожа у нее была мягкая, как соболиный пух, и так же ласкала пальцы, как персидский бархат.
— Не сейчас, государь.
— Другого раза может не представиться, Елена Васильевна. Грешен я, вот потому и мучает меня беда, вот потому и сжигает лихоманка мое нутро.
— В чем же ты грешен, Василий Иванович?
— Жену мою первую… Соломониду Юрьевну, в монастыре заточил, чтобы на тебе жениться… А она младенцем вскорости разрешилась. Сын мой без отца мается. Кто знает, где он сейчас?
— Не мучай себя, государь, понапрасну — может, сына-то и не было.
— Был сын, — уверенно отвечал Василий Иванович. — В монастырь к Соломониде я Оболенского отправлял, розыск повелел учинить, только он ни с чем вернулся. Сказал, что наговаривают на утробу великой княгини. Только не поверил я ему, а через верных людей узнал, что сына Соломония при себе держит и показывать никому не позволяет.
— Уймись, Василий Иванович, не терзай себя по-пустому, может, это и не твой сын вовсе, — высказала крамольную мысль великая княгиня. — Прижила Соломония с кем-то дите, вот и держала его подле себя, чтобы сраму избежать.
— Не вылечат меня твои слова, матушка.
Жаль Елене Васильевне было государя, но другого утешительного слова она не нашла и, положившись на чудесное спасение, оставила великого князя.
Утром по наказу Михаила Глинского мамки с боярышнями разошлись по московским дорогам, чтобы разбросать по перекресткам наговоренные государевы вещи. Всякий, кто поднимет брошенный предмет, должен был забрать с собой и хворобу великого князя.