То был стародавний проверенный способ, но о нем знали многие, поэтому к оставленным на перекрестках вещам всегда относились с опаской. Прежде чем поднять даже серебряную монету, валявшуюся в пыли, нужно поплевать через плечо в сторону черта и произнести очистительную молитву. И еще нельзя было брать найденную вещь голой рукой, а обязательно через тряпицу, только так можно уберечься от дьявольского ожога или бродячей лихоманки.

Когда боярышни возвратились, Михаил Львович долго расспрашивал, кто позарился на государево добро: побирушники или добрые молодцы, молодые или ветхие, бабы или мужики. А когда убедился, что болезнь великого князя нашла себе пристанище в виде крепкой молоденькой плоти, обрадованно перекрестился.

Государь должен выжить.

Но лихоманка лупцевала самодержца жгучей плетью, и, даже когда Василий Иванович спал, Глинский видел, как бьется в недуге его слабеющее тело. Это походило на торговую казнь, когда после каждого удара жертве кивком головы требовалось показать учтивость к суровому палачу.

Государю не помогали ни рецепты ведуний, проверенные временем, ни чуждые русскому брюху зелья немецких лекарей, ни наговоры, приятные для слуха.

ИОСИФОВ МОНАСТЫРЬ

Василий Иванович думал о духовных грамотах отца и деда. Умели предки распорядиться добром, и даже махонькая вещичка находила своего хозяина. Отец жаловал серебряными ложками племянников, часы оставлял сыновьям, шкатулки — невесткам. Предки не обижали жен землицей, завещая им после своей смерти огромные уделы, но главное добро всегда перепадало старшему сыну. Тот обязан был взять из слабеющих рук золотой скипетр, вместе с которым наследовалось московское хозяйство. Отец должен был передать сыну духовное богатство, вмещающее самодержавную идею. Вот только беда — маловат сын, едва три года минуло. А надежных наставников среди ближних не найти.

Василий Иванович пристально всматривался в стоявшего у его постели брата, еще раз проверяя, можно ли тому доверить малолетнего Ивана. Впрочем, он давно уже понял, что Андрей жидковат, больше походит на матушкину породу. Иное дело средний брат — вот кого в союзниках надо держать! Такой не только своего удела не отдаст, ему и соседняя землица лишней не покажется. Однако доверять Юрию несмышленого наследника великий князь не станет: все равно что отдать мышат на попечение кошки.

Рано уходил московский государь.

— Вот о чем хочу просить тебя, Андрей, не говори о моей болезни Юрию Ивановичу… — тихо произнес самодержец и, поколебавшись, добавил: — Не хочу, чтобы горевал.

Василий лукавил, причина была иная: дмитровский князь Юрий способен разорить московскую вотчину, если поймет, что старший брат безнадежно болен. Икнет разок, подумав о крестном целовании на верность стольному князю, и повелит дружинникам крушить запертые врата.

— А еще хочу, чтобы проводил ты меня до Иосифова монастыря. Кто знает, когда еще помолюсь. Не откажешь, князь?

— Помилуй, боже, да разве я бы осмелился! — горячо ответил Андрей.

Этот монастырь являлся любимым местом государя, и Василий Иванович не однажды заводил разговор о том, что спокойно было бы ему лежать за высокими каменными стенами, подалее от городской сутолоки. Что же скажет он на сей раз?

Но государь заговорил об ином:

— Боюсь я за Елену, братец, присматривал бы ты за ней, слаба она по-женски. А тут еще дите малое остается. Обещаешь?

— Обещаю, Василий Иванович, — глядя в пол, произнес князь Андрей.

В этот год грудень оказался холодным. Снег был гостем редким, и замерзшая земля своей крепостью напоминала броню ратника.

Василия, как новорожденного, запеленали в длиннополую шубу, а потом рослые рынды снесли его в обложенную мехом каптану.

— Это надо же так прожить жизнь, чтобы помереть младенцем, — грустно улыбнулся слабеющий государь. — Андрей, скажи, чтобы трогались, путь у нас далек.

— Эй, возничий, — выкрикнул Андрей Иванович, — поезжай, государь в дорогу торопит.

Толстая плеть рассекла воздух и, не ведая жалости, смачно опустилась на широкую спину мерина.

— Пошел, Сивый! — бодро воскликнул молодой возничий, явно гордый тем, что довелось управлять государевой каптаной. — Да поосторожнее, а то Василию Ивановичу занедужилось.

И лошадка, послушавшись отрока, сделала первый неуверенный шаг и оторвала приставшие полозья от студеной поверхности. Следом за велико — княжеской каптаной двинулся поезд.

Упряжка лошадей бежала скоро, их огромные головы раскачивались в такт движению и, подобно сказочным змеям, пускали клубы пара во все стороны. Василий Иванович забылся беззаботным сном ребенка и просыпался только тогда, когда полозья неаккуратно сваливались в дорожные рытвины. Приоткрывая веки, он сурово поглядывал вокруг, словно выискивал наглеца, осмелившегося потревожить сон самодержца.

— Давай повернем государя-батюшку, — распоряжался Михаил Глинский.

И рынды, послушные грозному оклику государева свояка, осторожно переворачивали Василия Ивановича на бок.

Великому князю от этого было не легче. Стиснув зубы, он едва превозмогал боль, желая только одного — завершения дороги.

— Тпру! — наконец заорал возничий. — Несет тебя леший! Приехали, государь. — Отрок лихо спрыгнул в сухие колючки.

— Может, снести тебя в монастырь, Василий Иванович? — робко предложил князь Андрей.

— Нет, — твердо сказал самодержец. — В монастырь своими ногами дойду… Прочь! — отстранил протянутые ладони Василий Иванович.

— Расшибешься, государь, слаб ты, — усомнился Михаил.

— Я сказал — прочь! Если расшибусь — стало быть, воля такая господняя.

Собор был близок: пройти два десятка шагов, а там — низенькие ступеньки паперти. Если помирать, так уж лучше на крыльце божьего храма, чем на твердом полу расшатанной каптаны.

Челядь завороженно взирала на своего государя. Любой из приближенных — будь то боярин или отрок — был готов в любое мгновение подхватить его на руки.

Возможно, всеобщее сострадание придавало Василию Ивановичу силы, и каждый его шаг, что голос набата, все более крепчал.

— Кажись, дошел, — радостно удивился государь. — А теперь, бояре, возьмите меня под руки и ведите в собор. Как-никак — великий князь, и ходить мне в одиночестве не пристало. Да не шибко-то трясите, — посетовал Василий Иванович, — не яблоня я вам, так всю душу из меня можете выколотить.

Государь отдыхал на каждой ступени подолгу и, собравшись с силами, совершал очередной шаг. Монахи, заприметив немощь великого князя, сгибались еще ниже.

Государь вошел в храм. Преклонил колени, а подняться — сил не оказалось.

Молоденький дьякон высоким, пронзительным голосом просил за верующих, обращаясь к господу. Был он роста небольшого, но сейчас, среди посетителей храма, стоящих на коленях, казался исполином. Его голос разбивался о крепкие стены собора и гулким печальным эхом метался под его сводами.