Махнул разок саблей «бог войны» — и с разрубленным челом на ступени крыльца упал дерзкий детина. Князь не ведал устали: рубил и колол наседающих ворогов, не замечая ударов, которые приходились по крепким зерцалам, [45] не чувствуя уколов через упругую бармицу, [46] не слыша звона булав о надежно сработанный шлем.
На грозный лик Юрия с хищным, почти орлиным носом было боязно смотреть, но еще страшнее — слышать его голос. Он похабно бранился, выкрикивал жуткие проклятия и зазорными словами бесчестил Елену Васильевну.
Князь двигался к воротам, освобождая себе путь, будто мечом-кладенцом. Он шествовал прямо по головам поверженных ворогов. Оставалось всего лишь две сажени до распахнутых ворот, а далее — открытая дорога ко дворцу русской государыни. Но тут Юрий Иванович почувствовал, как плечи отяжелели, а за спиной раздался чей-то задорный голос:
— Мы его держим! Бей князя под дых, а то ему сносу не будет!
Юрий Иванович пытался освободиться от крепких объятий, захотел стряхнуть с себя липучий груз, как это делает медведь, расправляясь со сворой назойливых псов, но силы оказались неравными, и он рухнул, погребая под собой с полдюжины служивых молодцов.
— Вяжите его, да покрепче! А то с ним сладу никакого не будет! — сурово наказал Овчина холопам.
Расторопные слуги повязали князя Юрия по рукам и ногам, а потом, недвижимого, поставили перед Иваном Федоровичем.
— Накажет тебя государыня за супостатство, — кликал беду на кудлатую голову конюшего дмитровский князь. — Отрыгнется кровавой блевотиной тебе мое горе.
— Может, накажет, а может быть, и нет. А пока — я для тебя государь. Вот что, молодцы, всыпьте князю двадцать плетей!
— Батюшка Иван Федорович… ты уж не серчал бы шибко, как-никак князь дмитровский! — посмел возразить Шигона-Поджогин.
— Выпороть!
Юрия Ивановича преломили к крыльцу, задрали атласную рубаху к самым плечам, и ловкие рынды обломали о спину дмитровского князя десять прутьев.
Овчина-Оболенский выехал на охоту спозаранок. Дворяне, отправленные двумя днями ранее, должны были выставить силки на зайцев. Любил князь свежее мясо, такое, чтобы не успела в нем остыть кровь, и тогда приготовленное блюдо кажется особенно сладким.
Лошадки бойко топали по зимнему пути, и комья слежавшегося снега летели на босые головы встречавшейся челяди.
В трех верстах от города Иван Федорович приметил огромного лося. Сохатый шел к реке. Он пробирался по глубокому снегу, высоко поднимая длинные ноги, что придавало царское величие его поступи. Порой сугроб доходил ему по самую шею, и в этот миг зверь напоминал корабль, преодолевающий пенящееся море.
Только два прыжка понадобилось сохатому, чтобы спуститься с многоаршинной кручи к самой кромке льда. Некоторое время лось разглядывал свое отражение, как будто видел его впервые, он даже потянулся к зеркальной поверхности мордой, чтобы обнюхать возможного соперника, но потом, потеряв к нему интерес, устремил взгляд на дорогу, где стояла повозка Оболенского.
— А красив! — невольно слетело из уст князя. — Перед таким молодцем ни одна лосиха не устоит.
— Видать, на водопой пришел, — высказал предположение Шигона-Поджогин. — Только как же он до воды доберется, ежели сейчас лед в аршин?
Могучий лось еще с минуту недоуменно разглядывал княжеский зимник, [47] а потом, словно сердясь, топнул передней ногой. Удар получился сильным, трескучее эхо быстро побежало по ледовому тракту и, споткнувшись об излучину реки, преломилось в глубине чащи.
— Силен зверь, — высказался Иван Федорович. — Как-то раз меня покойный государь на лосиную охоту с собой взял. Вот такого же огромного сохатого тогда загоняли. Пищальники его обступили со всех сторон, из ружей палят, а он как заговоренный — стоит себе и даже выстрелов не пужается. Мы-то думали, что он от страха очумел. И таким он нам покорным показался, что хоть набрасывай на него поводок да отводи ко дворцу. Ан нет! Один из отроков подошел ближе обычного, а лось как пнет его передней ногой, что даже панцирь на груди пробил. Вот какая в нем силища-то, — уважительно протянул боярин, — а аршинный лед для него и вовсе пустяком покажется.
Лось зло топнул еще раз, и из-под копыт брызнула хрупкая ледяная крошка.
— Видал? Так он и будет стучать, пока не пробьет.
Сохатый уже перестал обращать внимание на санный поезд и самозабвенно топал по льду, напоминая вздорного мальчишку-баловника, которому не дают любимую игрушку. Он был уверен, что еще минута такого озорства, и родители выполнят любой его каприз. И лед хрустнул. На него через образовавшуюся лунку хлынул поток воды. Лось пригнулся, а потом, подогнув передние колени, опустился на зеркальную поверхность, задрав высоко кверху зад.
— Ишь ты, какой красавец! — не переставал дивиться Иван Федорович.
— Даже бояться не думает, князь. — Шигона-Поджогин разделял восторг конюшего.
— Не думает, говоришь? А это мы сейчас проверим.
Оболенский сложил ладони у рта и, набрав вовнутрь поболее воздуха, заорал:
— Аллилуйа-а-а!
Конюший отличался завидной басовитостью, а когда повышал голос, то запросто мог заглушить церковный хор. Эхо было так велико, что прогнало с дальних уголков чащи стаю горластых ворон, а совсем рядом сумело смахнуть с вершин сосен мохнатые снежные шапки, которые с шорохом пробирались через растопыренные ветки и глухо разбивались о наледь.
Лось настороженно поводил длинными ушами, потом поднялся с колен и быстрой трусцой засеменил в сторону чащи.
— Застрелить надо было бы, князь, не скоро нам такой сохатый повстречается, — искренне пожалел Шигона.
— Ничего, не в последний раз едем. Пускай нагуляет еще жирок, а там поговорим. Трогай давай, не ночевать же нам здесь.
Возница, круглолицый розовощекий детина, огрел застоявшуюся лошадь кнутом и повелел строго:
— Пошла, родимая!
Кобыла обиженно дернула крупом и оторвала приставшие полозья от слежавшегося снега.
Иван Федорович ехал к Охотничьему дому не только для того, чтобы отведать парной зайчатины и испить рейнского вина. В лесной глуши, в тесном соседстве с волками он решил отпраздновать свою небольшую победу.
Теперь он один был подле государыни. И даже Михаил Глинский, родной дядя великой княгини, топтался в Передней комнате простым просителем, дожидаясь соизволения Елены Васильевны предстать перед ее очами.
Лошадь фыркала и яростно колотила копытами по зимнему пути. Было видно, что долгая дорога приходилась ей в радость.