— Кто такие? — не сумел сдержать Василий своего удивления.
— Похожи? — отозвался довольный воевода. — Это дети князя Сугорского. Близнецы. Теперь при мне рындами служат. Ты на их присутствие, князь, не озирайся — немыми уродились. Зато такой преданности, как у них, даже не у всякой собаки встретишь. А теперь сказывай, зачем позвал. — Старицкий воевода сошел с коня, опираясь на дюжие руки молодцев.
Василий Шуйский строго посмотрел на князя Пенинского и молвил:
— Ласку Андрея Ивановича не позабыл?
— Как же можно, Василий Васильевич. Старицкий князь мне вместо отца родного был. Глянь сюда, — распахнул воевода ворот. — Сей нательник был Андреем Ивановичем завещан. Так что мне его в жисть не позабыть.
— А обхождение великокняжеское припоминаешь?
— И это мне понятно, Василий Васильевич. Ну-ка, рынды, приподнимите мой кафтан, покажите, как московская государыня приласкала.
А когда молодцы до самых ушей подняли ворох княжеских рубах, Василий Васильевич разглядел рубцы от кнута.
— Да, шибко тебя московская государыня приголубила, ничего не скажешь. Вот что я тебе хочу молвить, Юрий Андреевич, как только государыня вытеснила из Думы духовников почившего государя и приблизила к себе полюбовника Ивана Овчину, смута пошла по Руси! Что ни день, так казнь, и всякую неделю наши вотчинные права ущемляются. Вспомни же, какие права мы имели при Василии? Сами себе хозяева были, а сейчас даже удельные князья называют себя холопами государя. Еще год такого правления, и она Рюриковичей сравняет с черными людьми.
— Во всем ты прав, князь, — соглашался с ним Юрий Пенинский. — Ранее бояре в Верхние палаты без доклада входили, а сейчас нас едва ли не на Постельном крыльце держат, словно стольников безродных.
— Вижу, что ты во всем со мной согласен, Юрий Андреевич. Вот потому о главном тебе хочу сказать. Есть в нашем отечестве люди, которым не по нраву порядки Елены Васильевны. Мы только случая дожидаемся, чтобы великую княгиню под белые рученьки в монастырь спровадить. А тогда вместо нее малолетний великий князь останется. Вот мы при нем и будем опекунами. Княжеские и боярские вольности установим по-прежнему, как при дедах и отцах наших бывало. Чего же ты молчишь? С нами ты… или как?
— С тобой я, Василий Васильевич, самолично хочу государыню в монастырь спровадить.
— Здесь я с тобой поспорю, Юрий Андреевич, — сам я мечтаю об этом, а потому ты меня удовольствия не лишай. Я ее отведу, а еще и келью для нее присмотрю крепкую и сторожей приставлю дюжих, чтобы и помышлять о побеге не смела. Пусть сидит себе государыня в монастыре. Мы ей на праздники милостыню подавать станем, а она пускай помолится о нас, грешных.
— А знаешь ли ты, Василий Васильевич, что у старицкого князя был приемный сын?
— Слыхал о таком. Ведаю, что держал он этого приемыша наравне с собственными сыновьями.
— Ну так вот, что я тебе хочу сказать, Василий Васильевич. Это сын Соломониды Сабуровой.
— Ишь ты! Выходит, права была молва, когда утверждала, что у государя есть наследник от первой жены!
— Я полагаю, что это сын Ивана Овчины. Дознался я у игумена, что однажды согрешила она с женолюбивым конюшим, а государь по мужской части тогда бессилен был. Не его это семя.
— А Иван Федорович хорош! — неподдельно изумился Василий Шуйский. — Поначалу Соломониду прибрал, а потом и Елену!
В деревне, заприметив княжеский возок, ударили в колокол, а потом бобровники, совокупившись в огромную толпу, поплелись навстречу князю Шуйскому.
— Ты бы нас, Василий Васильевич, не бранил, — с лаской в голосе начал староста. — Бобров мы по уставной грамоте ловим в тех местах, где великий князь указал.
— А ведомо мне о том, что ловили вы нынешним летом бобров в реке Колакше, в которой под страхом кнута не разрешается бить зверя и ловить рыбу. Так это или нет?! — крикнул князь таким голосом, каким поднимал когда-то полки на штурм вражеского детинца.
— Так-то оно так, Василий Васильевич, а только та грамота при покойном государе составлялась, а при нынешнем добывали мы бобров по всей Колакше.
— А ведомо ли тебе, холоп, что на этой реке стоит дача государева? Здесь же он зайцев бьет. Места эти заповедные, и всякого, кто смеет покой его тревожить, велено считать мятежником!
— Господи! — перепугался староста. — Что же теперь с нами будет?
Василий Шуйский не сразу согнал с себя суровость. Высморкался в кулак, потом отер испачканные пальцы о полы кафтана и только после этого подобрел.
— Большая ваша вина, молодцы, да уж ладно, так и быть, заступлюсь я за вас перед великим московским князем. Добр я! Но только и вы меня должны уважить.
— Да ты только скажи, Василий Васильевич, отец наш родной! Да мы для тебя все, что угодно, сделаем.
— Я много не прошу. Мне бы шубу бобровую, да такую, чтобы в ней не стыдно было во дворец являться.
— Это мы мигом, боярин, — обрадованно пророкотал староста. — Принесите князю Василию Васильевичу шубу.
— Рыжую? — подал голос молодец лет двадцати. Был он такой же скуластый, как и староста, и с такими же плутоватыми глазами.
— Рыжая — это для меньших чинов. А ты неси ту, что с черными пропалинами.
— Мигом я, батюшка! — Детина помчался, лихо разбрасывая по сторонам комья слежавшейся грязи.
Через минуту он явился.
— А хороша! — Староста взял из рук молодца бобровую шубу. — Ты посмотри, боярин, как мех сверкает, а какой ворс длиннющий. А цвет! А перелив какой! Такую шубу не зазорно самому государю-батюшке носить. Бери ее, Василий Васильевич.
Шуйский взял шубу, крякнул от удовольствия. Примерил к плечам и понял, что такой ладной обновы не носил давно.
А староста продолжал:
— Ты бы, государь-батюшка, не бранил нас шибко. Служим мы великому князю, как холопам его положено, а только ведь у нас детишек полная изба, ежели и утаим иной раз шкуру, так это не по лихости, а по нужде.
— Вижу, что не это ты сказать хочешь, говори, чего надобно.
И староста, собравшись с духом, молвил:
— Ты бы разрешил нам, боярин, на речках Отравке да Судогде бобров бить. А мы бы тебе за это шубы справили, какие хочешь.
Василий Васильевич оглядел подарок. Каждый волос напоминал горящую свечу и будто обжигал пальцы.
— Вижу, что не устоять мне. Бейте бобров там, где желаете. А еще я охранную грамоту дам. А теперь ступайте.
Мужики довольно загалдели, а потом, отвесив поясные поклоны, заспешили к своим силкам и ловушкам.
— Видал! — потряс мехом князь Шуйский.
— Видал. Хороша шуба, мне таких носить не доводилось.
— Не доводилось, говоришь… А теперь придется. Забирай шубу, Юрий Андреевич. Это тебе мое пожалование за то, что в дружбе мне не отказал.