Однако Марию Темрюковну больше называли чертовкой, вспоминая о том, как она огрела плетью Никиту Захарьина, а на лошадь взбиралась без помощи рынд, да так лихо, что не у каждого бывалого всадника получится. А однажды, потехи ради, отобрала пищаль у стрельца и стала палить по пролетающим воронам. В своих шалостях государыня напоминала юного Ивана, который охоч был до забав и выдумок.
Как-то одела она в свои наряды одну из девок и потешалась, глядя из окна, что весь двор отдает почести истопнице, будто та и вправду царственная особа.
О государынях мало что говорили во дворе во все времена. Те редкие минуты, когда матушка должна была предстать перед двором, воспринимались как праздник. Ближние бояре могли увидеть государыню рядом с царем во время трапезы. Но даже здесь невозможно было услышать ее голоса. Она казалась частью той обстановки, в которой потчуют гостей, и только маленькие кусочки, отправляемые царицей в рот, позволяли судить, что она живая.
Мария Темрюковна была иной.
Двор шептался. Оглядываясь на Кремль, в половину голоса судачила о проделках царицы Москва. Дескать, не повезло Ивану с государыней, каково ему терпеть, если она перед народом платье задирает, когда на лошадь ступает. Видать, так Мария бойка и строптива, что сам царь с ней справиться не в силах.
А еще слушок пополз липкий, будто бы царица пожелала в стольниках видеть своего младшего брата, крестившегося с ней в один день под именем Петр.
Прослышав о том, что в столице судачат о назначении Петра Темрюковича в стольники, царь нахмурился. Род Темрюка никогда прежде не служил при московском дворе, и любое возвышение чужака над столбовыми дворянами обидит многих.
Как ни близок Петр Темрюкович к самодержцу всея Руси, но старых слуг государь обижать не хотел.
Царицу Марию государь застал в Девичьей. Прислужницы заплетали ей косы. С некоторых пор государыня окружила себя красивыми девицами, совсем не оглядываясь на их знатность, и многие родовитые боярышни оставались не при деле — сиживали в отцовских теремах и плели кружева. Своих девок царица подбирала всюду: на выездах по слободам, на прогулках и во время моленья. Одну из своих любимиц царица приглядела в стрелецкой слободе, когда та шла с коромыслами по воду. Другая и вовсе была из подлых людишек, но едва она переступила московский дворец, как Мария выторговала у царя для нее земельки, на которой могла бы уместиться небольшая деревенька.
Уступчивости Ивана Васильевича удивлялись многие, но только не Мария Темрюковна — она всегда получала то, чего желала.
Сейчас великий князь Московский решил стоять на своем.
Девки не разбежались — это боярышни скромны, а крестьянки, которыми окружила себя царица, простодушны: пока не выпроводишь, не уйдут.
— Вчера ты меня просила о том, чтобы я поставил в стольники твоего брата.
— Да, государь.
— Я обещал подумать.
— Именно так. Я помню, государь, — поднялась Мария, не забыв отвесить царю поклон.
— Так вот, Мария, стольником ему пока не бывать. Дорасти он должен до такой чести! На московском дворе твой род не служил, а потому пускай пока в дверях постоит.
— Ты смеешься, государь? Чтобы сын старшего князя Кабарды Темрюка стоял в дверях и распахивал перед гостями двери!
— Только самые родовитые бояре начинают служить государю со стольников, остальным не грех и в дверях стоять! Если прикажу, так и лавку под ноги мне ставить будет, когда на коня стану залезать. А иначе пускай с моего двора прочь уходит!
— Если не поставишь моего брата стольником… удавлюсь, — просто объявила царица.
— Девки! Ну и женушка же мне досталась, не баба, а тигрица! Удавишься, говоришь? Петля не ожерелье, шею не украсит, а ты вон как привыкла себя наряжать! — хохотал Иван Васильевич.
Государь ушел, а девки по-прежнему продолжали вплетать в косу шелковые ленты.
Бояре довольно хихикали — не бывать Петру Темрюковичу в стольниках. Поначалу Захарьины жизни не давали, а теперь черкесские князья в Москву понаедут. Дай им всем волю, так через год-другой они всех степенных бояр повытеснят.
Федька Басманов разбудил Ивана Васильевича глубокой ночью. Бросился к царевой постели и запричитал:
— Беда, государь! Беда великая приключилась!
— Что такое?!
— Мария Темрюковна удавилась! В комнате у себя помирает!
— Как?! — смахнул с себя одеяло царь. — Неужно решилась на богопротивное?!
Государь бросился к двери, а Федька Басманов кричал уже в спину:
— Иван Васильевич! Ты бы халат накинул. Ведь в одной сорочке!
Царица Мария Темрюковна лежала на своей постели. Она была бледна, однако к ее красивому лицу шла даже эта нездоровая белизна. Глаза закрыты, а черные брови, словно углем нацарапанные, слегка изогнулись в дугу и выражали недоумение.
Сенная боярышня в который раз пересказывала государю увиденное, а Иван не слышал вовсе, прижавшись лицом к холодным рукам царицы, бестолково бормотал:
— Карает меня господь! За злодейство мое карает! Не успел одну жену похоронить, как он опять решил меня вдовцом сделать!
— Я как увидела ее, горемышную, так сразу и обмерла. Разве поверишь в эдакое, да чтобы еще царица была?! Подбежала я к Марии Темрюковне, а она хрипит, закатила уже глаза, а на воротник пена желтая валится. Приподняла я малость царицу и стала подмогу кликать. Тут государыня глаза приоткрыла и сказать мне что-то хочет, только вместо слов на сорочку пузыри летят. Бабы понабежали, полотенце ей с горлышка отвязали, а потом на кроватку мы ее положили. Спит она сейчас, Иван Васильевич. Лекарь твой приходил. Лекарство дал испить, сказал, что она до обедни не пробудится.
— Откуда царицу сняли? — оторвал руки от лица государь.
— А вот отсюда, батюшка, — встрепенулась баба звонким голосом, который вырвался из ее уст почти радостным криком: не каждый день так близко государя видеть приходится, — в самом углу, перед лампадкой. Здесь мы рушники вешаем, вот одним из них она и хотела удавиться.
Иван Васильевич посмотрел в самый угол. Горела лампадка, свет от которой был такой же ясный, как душа после причастия. Богородица грустно взирала на государя, и Иван содрогнулся от мысли, что на полотенце рядом с иконой колыхалось безвольное тело царицы.
Бояре молчаливой толпой стояли за спиной государя.
— Как бы я предстал перед Высшим Судом? Что бы я поведал господу, если бы царица ушла? Спасибо, господи, что смилостивился надо мной, — клал Иван Васильевич поклоны, и челобитие было таким рьяным, что бояре стали беспокоиться за разум самодержца.
— Иван Васильевич, не терзал бы ты себя так шибко, — подал голос Афанасий Вяземский, — жива ведь царица. Не случилось греха. Покой нужен Марии Темрюковне, окрепнет царица малость, а потом вновь здоровехонька по дворцу бегать станет.