Кученей стояла покорная и без платка. Крещение она воспринимала с тем же чувством, с каким преступник относится к казни: важно не сорваться на крик и уйти достойно. А митрополит уже брызнул водицу на черкесскую княжну, вырвав ее из круга сородичей.
— Крещается раба божия княжна Мария, во имя Отца — аминь, и Сына — аминь, и Святаго Духа — аминь.
Свадьба была торжественной. По вечерам на улицах горели огромные костры, освещая ярким пламенем самые заповедные уголки города. Московиты совсем разучились спать и до утра жгли факелы и орали песни. Город ненадолго замирал на время богомолий, а потом веселье вновь вспыхивало с прежней силой, словно за время недолгого поста московиты успели соскучиться по шабашу и веселью.
Корчмы не пустели, и питие продавали на вынос ведрами. За неделю запас с вином так порастратился, что, продлись праздник хотя бы на несколько дней, пришлось бы свозить хмельные напитки с соседских земель.
Праздник был и для братии Циклопа Гордея, которая дежурила у всех кабаков столицы и подсчитывала прибыль вместе с купцами. А утром, когда народ упивался насмерть, уже не в состоянии подняться с дубовых лавок, в корчму тихо заявлялся один из монахов и объявлял, что Циклопу Гордею не хватает на житие.
За неделю только двое купцов посмели отказать в просьбе Циклопу, и потому никто не удивился, когда бунтарские корчмы вспыхнули вместе с пьяными гостями.
О пожарах докладывали боярину Шуйскому, но он только махал руками: в городе праздник, а по пьяному делу чего только не случается.
В особом восторге от московского разгула были англичане, торговавшие беспошлинно по всем русским землям. Красный английский портвейн проделывал длинный путь по Северному морю, прежде чем попасть в русские погреба. Вино продавали всюду — на шумных базарах и пустующих площадях, в посадах и в Кремле. Московиты покупали его охотно, оно было крепче, чем брага, и мягче, чем сивуха. Город жил так, будто готовился к вселенскому потопу и встретить его хотел не иначе как в угарном хмелю.
Все дни в торжестве звонили колокола, и птицы в ужасе метались по небу, не зная, где бы сложить уставшие крылья. И дождь нечистот небесной манной сыпался на головы прихожан, спешащих к соборам.
Черкесские князья были польщены царским гостеприимством, а когда Иван распорядился, чтобы за столом им прислуживали боярышни (вопреки заведенным обычаям), восторгу их не было предела. Чернобровые красавцы беззастенчиво пялились на девушек и ждали минут, когда от пития обессилеет последний боярин, чтобы втихомолку потолковать с жеманницами о более приятных вещах, чем соколиная охота.
На свадебном пиру Кученей, нареченная Марией, сидела рядом с Иваном, глаз не поднимала, и отец только удивлялся смирению дочери, которая была куда своевольнее всех его сыновей, вместе взятых. Мария осторожно, как того требовал обычай, откусывала пирог, слегка пригубляла вино и совсем была равнодушна к обилию всякой снеди.
Гости дружно доедали шесть лебедей, заготовленных на первый день свадьбы, и Иван Васильевич терпеливо ожидал, когда стольники подадут следующие блюда, после которых молодым будет дозволено подняться в свои покои.
Вот и копчености.
Поднялся Иван Васильевич из-за стола, поклонился на три стороны и, взяв невесту за руку, повел за собой в Спальные покои.
Оставшись наедине с царицей, Иван Васильевич хмуро поинтересовался:
— Девка?
Мария глаз не отвела:
— Скоро узнаешь.
А когда Иван Васильевич прижал царицу к постели всем телом, то уличил обман. Откинулся он с нее со вздохом и заметил:
— Стало быть, не мною дорожка проторена.
— Но отныне тебе по этой дорожке топать…
Ни одна из прежних баб Ивана Васильевича не посмела бы ему ответить столь дерзко. Царь мог выгнать Марию из покоев, опозорить ее перед всем пиром, но вместо этого он обнял ее за плечи и долго хохотал, понимая, что у него не хватит сил, чтобы оттолкнуть от себя это диковатое чудо.
В Спальных покоях было светло, витые свечи горели ярко, высвечивая каждый угол. Под самым потолком Иван Васильевич заприметил паука, который, спасаясь от потока света, норовил уползти за занавеску. Государь хотел было подняться, чтобы раздавить его ладонью и тем самым очиститься зараз от сорока грехов, но ощутил такую слабость, что подняться не смог. Черкесская княжна не разочаровала.
— Кто был твой первый мужик? — спросил Иван Васильевич. — Черкес?
Царица немного помолчала, а потом ответила, глядя прямо в глаза господину:
— Он был настоящим джигитом. Я любила его и хотела выйти за него замуж, но мой отец убил его.
Иван Васильевич почесал ладонью бритую голову и признался:
— Отец правильно поступил, на его месте я сделал бы то же самое… У тебя был и второй, слишком ты искушена в любви, а для этого одного мужика недостаточно.
— Был и второй, — просто отвечала Мария Темрюковна.
— Кто же он? — продолжал бесхитростно любопытствовать Иван.
— Он тоже был настоящий джигит, — уверила мужа царица.
Откровение девицы подхлестнуло в Иване новый интерес. Посмотрел на жену царь и согласился: такой девке без мужика оставаться грех.
— Закрой глаза, не люблю, когда баба на меня пялится!
Вместе с ранним первозимком началась стужа, которая выдула с изб остаток тепла, запорошила дороги и отозвалась чугунком под копытами лошадок. Воздух был свеж, а мороз задирист — он хватал за щеки и лез под тулуп.
Простывшие печи чихнули первой грязью, а потом над крышами мягко заклубился серый дым, который, словно одеяло, укрыл первый снежок.
Зима без трех подзимников не живет. И железо твердым не станет, если его не раскалить да не остудить потом в морозной воде. Вот так и зимний путь — размягчит его солнышко до снежной кашицы, а потом мороз-кузнец скует крепкую дорожку такой твердости, что она не сможет размякнуть до весны, сумеет выдержать груженые сани и копыта лошадей, которые будут утаптывать снег до самой оттепели.
Циклоп Гордей не снимал с себя рясы даже в стылый холод. Он, подобно аскету строгого монастыря, круглый год ходил только в одном одеянии. Глядя на его долговязую и сутулую фигуру, невозможно было поверить, что в своих руках он держит власть, какой не имел иной боярин, а богатства у него поболее, что у знатного князя. Почти все корчмы в городе принадлежали ему, а царев кабак, который государь построил для стрельцов, выплачивал татю каждый месяц такие деньги, на которые могла бы здравствовать дюжина богомольных домов.
Если его что и отличало от других чернецов, так это охрана, которая могла быть сравнима только с толпой бояр, сопровождавших царя. Верная стража не отступала от Гордея ни на шаг.