От Марии Темрюковны веяло ароматом, от которого зашалеет и конь, и Васька Грязной с трудом сдержал себя, чтобы не наброситься на царицу, и терпеливо стал выслушивать ее жалобы на самодурство государя. Дворянин вовремя поддакивал и разглядывал ее капризно надутые губы, а когда Мария откинула полог, приглашая его ступить на постелю, Василий выплеснул восторг прямо в лицо царице:
— Матушка! До чего же ты хороша! Так бы и задушил тебя от счастья в своих руках.
— Будет тебе еще кого душить. Как накажу — чтобы не медлил!
А потом царица смело предстала перед Василием нагой.
— Ближе ко мне двигайся, сокол мой, ближе… Вот так… Не смотри ты на меня как на царицу, я ведь еще и баба. Мне, Васенька, ласка нужна, да такая, чтобы мое сердечко от сладости защемило. Государь наш на такое не способен, едва попробует меня, так тут же нос начинает воротить, повернется на бок и храпеть давай. А ты не такой, Васенька, ты ласковый. Видать, бабы тебя очень любят.
Василий Грязной хмелел от царицыных слов, дурманом растекалась ее ласка по телу, и была она такая же ядовитая, как запах первых цветов: вдохнешь в полную грудь раскрывшийся бутон, и закружится голова, словно от красного вина. И вдвойне слова царицы приятны тем, что сторонились бабы Василия: боярышни видели в нем мелкого дворянина, а местные красавицы только хихикали, когда Василий засылал сватов. А вот царица Мария не побрезговала: пригрела да приласкала.
— Васенька, что ты желаешь? — очнувшись от сладкого сна, спросила царица.
Это была именно та минута, которую Грязной дожидался давно, с того самого времени, как опустел стол митрополита, и, упусти он сейчас представившийся случай, другого может уже просто не быть.
— Государыня-матушка, — начал Василий, — не о себе я хочу просить, а о брате. Стол после Макария уже который месяц пустует… Вот если бы ты за брата моего вступилась и сказала царю, что лучше, чем Афанасий, не найти, тогда мне другой награды и не надо.
— Значит, о брате печешься? — повернулась царица к Грязному.
— Хлопочу, государыня. Сам он о себе не побеспокоится, так и будет до скончания века игуменствовать в Чудовом монастыре. Если кому и занимать митрополитов стол, так только ему. Честнее мужа, чем мой брат, не сыщещь!
— Если я соглашусь с государем переговорить, чем ты мне полезен будешь?
— Да мы за тебя, государыня, животы положим! — воспрянул Василий. — Холопами твоими будем до искончания дней. Знаю я про то, как не ладила ты с митрополитом. Он тебя все норовил уколоть, что ты, дескать, не нашего роду-племени, из мусульман пришла, и опоры у тебя никакой не было. А брата поставишь, так за тебя вся церковь будет стоять. Сам буду глотку рвать каждому, кто слово поперек посмеет произнести. Только поддержи перед государем брата моего!
— Я ни с кем не люблю делить слуг. Если увижу, что служите больше Ивану, чем мне… Изгоню из дворца. Нет! Сживу со свету и тебя, и братца твоего.
— Согласен, государыня.
— Можешь говорить Афанасию, чтобы готовился примерять митрополитов клобук.
Царь уже отвык спорить с Марией, и, когда она настаивала на своем, Иван в досаде махал рукой, понимая, что в случае отказа его царственная супруга может сигануть с высокого крыльца башкой вниз, а то и вовсе ковырнет себе брюхо черкесским кинжалом.
Иван и сам против кандидатуры Афанасия ничего не имел. Это не Макарий, который без конца пугал божьей карой и неистово ругал за прелюбодеяние, накладывая без конца строжайшую епитимью. Афанасий, в отличие от Макария, был мягок, если не сказать кроток, и никто при дворце не слышал, чтобы он повысил голос.
Вот таким и виделся Ивану Васильевичу московский владыка.
И в один из воскресных дней Афанасий прикрыл гуменце [64] белым клобуком митрополита.
Светская жизнь вдруг наскучила государю. Царь устал от любвеобильных девиц, не увлекали соколиные забавы, пресытился пирами. А тут еще Екатерина обвенчалась с герцогом финляндским Иоанном, братом шведского короля Эрика.
Эта новость сразила Ивана больнее всех остальных, и сват-неудачник Федор Сукин был сослан в Соловецкий монастырь.
Иван Васильевич слал польскому королю письма с требованием расторгнуть брак, а когда в одном из обратных посланий получил от Сигизмунда нарисованную дулю, оскорбился ужасно.
Невзирая на лютый зимний холод, государь собрал огромное воинство и двинулся к границам Польши. Впереди главного полка стрельцы толкали огромный дубовый гроб, в который царь Иван намеревался уложить польского короля… или в случае неудачи лечь в него сам.
Злость была настолько велика, что помогла отвоевать Смоленск и Полоцк, и в который раз Иван Васильевич послал Сигизмунду письмо, чтобы тот вырвал Екатерину из цепких рук финляндского герцога. На сей раз польский король не осмелился нарисовать в послании фигу, а напомнил Ивану о том, что тот женат. В ответ царь через посла велел передать Сигизмунду-Августу наказ:
«Царица Мария — раба моя! Что хочу, то и сделаю с ней. А если не угодна будет царица моей милости, то сошлю ее в монастырь в заточение на веки вечные. А если ты, король Сигизмунд, и далее упрямиться будешь, то гнев мой не будет знать границ. Разорю дотла твое царствие, а тебя пошлю по миру с сумой шастать!»
Но все оказалось бесполезно. Осталась единственная возможность заполучить Екатерину — помириться с Эриком. И Иван Васильевич, подавив в себе брезгливость к купеческому происхождению шведского короля, решил написать ему письмо, в котором просил отнять Екатерину у финляндского герцога.
Поразмыслив малость, швед почти дал согласие отнять жену у брата и передать ее русскому государю по тайному договору.
Иван Васильевич от желанной новости ликовал почти в открытую: шугал по двору перепуганную челядь, а раз прикрикнул на Марию, сумев высечь из ее черных глаз злобные искры. Ближним боярам Иван говорил, что Мария Темрюковна ему наскучила и не пройдет и месяца, как он отправит ее в монастырь. Бояре недоверчиво хмыкали, не зная, что же ответить самодержцу, и только самые прозорливые из них готовились к большим переменам.
Василий Грязной передавал Марии вольные речи царя. Черкешенка только передергивала плечами и в открытую насмехалась над могучим самодержцем:
— Время придет, так он у меня сам в монастыре сгинет!
И, созерцая грозный лик царицы, Василий Грязной верил в то, что черкесская княжна может заткнуть за кушак и самого государя.
А скоро новгородский наместник привез в Москву весть: шведский король Эрик посмел заточить своего брата герцога Иоанна в замок Гристольм. Воевода взахлеб рассказывал государю, что король обвинил брата в измене за то, что тот провозгласил Финляндию независимой. Если что и помешало королю немедленно расправиться с взбунтовавшимся братом, так это неожиданный приступ эпилепсии, который не отпускал Эрика почти сутки. А потом он впал в такой глубокий сон, что его не могли добудиться и трое суток. Когда король наконец проснулся, то немедленно пожелал видеть Екатерину и с улыбкой объявил ей о своем желании отослать ее русскому царю Ивану. Герцогиня нашла в себе силы отвесить королю низкий поклон и, также улыбаясь, сообщила, что лучше умрет, чем оставит своего мужа.