— Государь!..

— Тебе нечего бояться, я отправлю тебя в рай, ты много молился и, видно, замолил уже все свои грехи. — Довольный государь смеялся долго. — Эй, Никитка, отруби ему голову. Отведи подалее, а то кафтан мой золотной [47] кровью нечестивой забрызгаешь.

Федора Бармина заплечных дел мастера уволокли на Животный двор и среди пакостного зловония отрубили голову. А потом, немного подумав, Никита распорядился:

— Вытряхни голову из мешка, навоз там. Похоронить нужно по-христиански, как-никак божий человек был Федор Бармин… и опять-таки духовник царский!

Петра Шуйского заперли в Новоспасском монастыре. И года не прошло, как вернулась к нему царская немилость, и он снова перешагнул знакомый, заросший ковылем в самых углах двор.

Тюремщиком у него был все тот же скупой на слова схимник. Все то же на нем одеяние, с которым он не расставался ни в стужу, ни в жару — ветхая ряса, а на плечах белые кресты.

Схимник не выразил своего удивления даже взглядом.

Петр Шуйский перешагнул келью, вспомнилась ломота в костях и гнилостный застоявшийся дух, который поднимался из самой земли и пропитал им даже стены.

— Вот чем пахнет опала. — Слишком велика была обида, чтобы таить ее в себе. А схимник, хоть и тюремщик, — старый знакомый, как же не жаловаться.

— Я знал, что ты вернешься. Сон я накануне видел, а у тебя веревка на шее… Вот, сбылось, — просто отвечал монах.

— Вот оно как? — подивился боярин. — Может, ты тогда знаешь, что меня ждет?

— Не было на это видения.

— Обещай, что если будет, то сразу скажешь.

В ответ боярину был скрежет затворяемой двери, а потом, как прежде, на него навалилась темнота.

Утром Петра Шуйского разбудили караульщики. Ткнул десятник носком сапога боярина и грубо заметил:

— Вставай! Нечего здесь разлеживаться, сейчас милостыню пойдешь просить вместе с другими татями. Государь наш хоть и богат, но бездельников из своей казны кормить не собирается.

Петр Шуйский поднялся. Ныли колени (застудил, видать). Еще неделю назад этот же караульщик подставлял ему спину, когда он сходил с коня, а теперь сам до господина возвысился — боярином помыкает.

Шуйский стал опоясываться, но караульщик зло вырвал у него пояс и выговорил:

— Не положено татям кафтан опоясывать. Вот будет на то государева воля, тогда и дам.

Выйти боярину без пояса — это все равно что бабе пройтись по базару нагишом. Проглотил Шуйский и эту обиду и, обесчещенный, затопал к двери.

У ворот монастыря их дожидалась небольшая толпа горемычных. Без шапок и распоясанных, их погнали к Москве, чтобы они своими прошениями собрали себе на трапезу. Что выпросят, то и съедят.

С любопытством и страхом взирали на Петра Шуйского, который от прочих татей отличался богатым нарядом с длинными рукавами. Знатный у боярина был охабень!

— Никак ли тать из лучших людей! — дивился народ. — Да, видать по всему, сам Петр Шуйский.

И, сняв шапки, крестились, как будто мимо проносили покойника.

Смерды совали в руки татям ломти хлеба, а нищий бродяга сунул боярину гривну. Трудно найти больший позор, чем получать милостыню от нищего.

А караульщик, заприметив яростный взгляд Петра Шуйского, предостерег:

— Держи! Может, на это серебро пряников тебе купим.

Наследник

Чрево у Анастасии Романовны раздулось неимоверно. Она едва передвигалась по дворцу. Боярышни, закрыв царицу платками со всех сторон, оберегали ее от дурного глаза. Иван Васильевич выписал у короля Сигизмунда лекаря, который следил бы за царицей. Но Анастасия опасалась мужского взгляда, не впускала его в покои, зато охотно окружала себя ворожеями и знахарками. Ворожеи, глядя на огромное чрево царицы, говорили, что будет мальчик; знахарки, разглядывая ее пупок и трогая его пальцами, утверждали — родится дочь. И Анастасии оставалось одно — ждать дня, когда она наконец разрешится от бремени, чтобы прекратить наскучивший спор.

Две недели она уже жила в Москве. Кремль кое-где залатали, по новой отстроили женскую половину дворца, но в покоях еще было неуютно — вместо привычных фресок мелованные разводы, да еще кое-где стены обтянуты цветастым полотном.

Иван Васильевич обещал расписать царицыны покои, как только отстроит дворец, который уже понемногу оживал. Хлеб тоже не растет сразу на том месте, где погулял огонь. Поначалу лезет дурная трава, пробивается кое-где татарник, а уже потом затянется паленое место веселым цветом и земля воскреснет.

Так и Москва.

Город не воскрес весь сразу, поначалу заживал отдельными избами черных людей, потом выстраивался деревянными церквушками, а уж затем, подпирая небо огромными крышами, поднимались боярские хоромы.

Поредел лесок у Москвы: вырубили сосновый бор. Только огромный кустарник, который рос в излучине Москвы-реки, остался нетронутым — это любимые охотничьи угодья государя. Даже в лихую годину черные люди обходили их стороной: зимой не ломали хворост, летом не жгли здесь костров. Слишком суров был запрет.

Утром Анастасия Романовна отправила девок на Серебряный ряд за волоченым золотом, а еще чтоб серебра купили впрок. Боярышни сумели угодить царице: приобрели золотую канитель у торговых немцев. Анастасия целый день провела за рукоделием, вышивала епитрахиль: очень хотелось работой порадовать приболевшего митрополита.

На шее у царицы был простой медный крестик, а свое огромное, украшенное изумрудами распятие она пожертвовала на восстановление престольной.

Алексей Адашев, назначенный в Челобитный приказ, смущенно принял царицын подарок:

— Как же ты, государыня, теперь без него будешь?

— Буду как и все — крест медный носить стану. И еще вот. — Анастасия стянула с пальцев золотые кольца и положила на стол перед окольничим. — Возьми и это, Алексей Федорович, нечего мне наряжаться, когда Москва в головешках, словно вдова в трауре, стоит. И сама я нарядное платье не надену, пока город не отстроится.

На следующий день боярышни обрядили царицу во все темное. Она не желала носить белого платья, а золотые украшения, жемчужные нити пожертвовала на восстановление церквей.

Народ прозвал Анастасию Милостивой с того дня, когда она впервые разъезжала по церквам, одаривая нищих щедрой милостыней, и по темницам, освобождая узников. И сейчас, когда царица пожертвовала свои украшения на восстановление стольной, стало ясно, что московиты не ошиблись.

Иван Васильевич больше обычного проводил время в покаянии, а Анастасия все свое время отдавала мастерицам, поучая их, как прясть замысловатый узор. Именно рукоделие считалось самым благочестивым занятием. И это ремесло она постигала с детства. А когда девице минуло пятнадцать лет, ее наставницы поняли, что она обогнала их в умении находить верный рисунок и в вышивке золотой нитью.