— Папа! — закричал Башмаков, в ужасе отшвыривая деревянную кисть.
Он заметался вокруг ларька в поисках отца. Но отца не было. Были только протезы, переминающиеся в предвкушении скорого пива, да еще Витенька, мертво упершийся лбом в дощатую стену накренившейся палатки. Неподвижные колеса до половины, почти до самых ступиц, въелись в асфальт…
— Папа! — снова, теперь уже жалобно, позвал Олег и вдруг увидел на мертвой Витенькиной руке отцовскую синюю пороховую наколку: «ТРУД».
Эскейпер передернул плечами и пощупал пульс. Этот страшный сон потом долго мучил его и стал одним из самых тяжелых воспоминаний, изгнанных в забвенные потемки памяти. Почему в снах отец и Витенька сливались в одного страшного человека? Почему? Башмаков не знал… В ту ночь он вскочил со страшным криком, переполошив Катю и Дашку.
— Что с тобой? — вскинулась жена.
— Я… Ничего… Мне приснилось, что отец умер…
— А-а, — зевнула Катя. — Я думала, тебе приснилось, как он женится. Успокойся, Тапочкин, когда снится, что кто-то умер, это, кажется, как раз наоборот — к здоровью. Надо будет у мамы спросить…
— Спроси.
Дашка принесла отцу таблетку радедорма и дала запить водой, приправленной валерьяновыми каплями. Но он еще долго лежал не смыкая глаз, прислушиваясь к своему ненадежному, ускользающему из груди сердцу. Потом встал, пошел на кухню попить чаю и заинтересовался книжкой, оставленной Катей на столе. Это был какой-то очень знаменитый писатель по фамилии Сойкин, лауреат Букеровской премии. С фотографии смотрел высокомерный бородатый юноша лет сорока пяти. Олег осилил только один рассказ, очень странный. Школьник влюблен в свою учительницу и подглядывает за ней в туалете. Она обнаруживает злоумышленника, хватает и тащит в кабинет директора. Тот читает мальчику длинную благородную нотацию, объясняя, какой глубочайший смысл вкладывали греки в слово «эрос» и что женское тело объект поклонения, а отнюдь не подглядывания. Затем директор заставляет провинившегося ребенка раздеться и вместе с учительницей разнузданно его растлевает, кукарекая и крича: «Я — Песталоцци!»
Заснул Башмаков только на рассвете, когда за окном распустилась белесая плесень дождливого утра.
— Тебе нравится Сойкин? — спросил он вечером Катю.
— При чем тут нравится? Его теперь в программу включили…
Через день Олег Трудович отправился в поликлинику за бюллетенем, хотя Анатолич и передал слова Шедемана Хосруевича, что никакие «бюллетени-мюллетени» его не интересуют и на поправку он дает неделю.
— Да пошел он! — разозлился Башмаков.
Из поликлиники Олег Трудович возвращался самым долгим путем, вдоль оврагов, мимо церкви. Когда они с Катей получили квартиру, никаких культовых сооружений в округе не наблюдалось. Только возле автобусного круга, за кладбищем, подзадержалось старинное, из красного в чернядь кирпича здание с полукруглой стеной. В здании располагались столярные мастерские. Когда началась перестройка, возле мастерских несколько раз собирались на митинги старушки в платочках. Рыжеволосый парень, из тех, что в революцию разбивали рублевские иконы о головы новомучеников, кричал, надрываясь, в мегафон:
— До 17-го года здесь была сельская церковь Зачатия праведной Анны в Завьялове. А в селе Завьялове жили триста человек. Теперь в нашем микрорайоне двадцать тысяч — и ни одного храма! Позор подлому богоборческому режиму! Долой шестую статью конституции!
— Позор! — кричали старушки. — Долой! Как раз в ту пору, когда окончательно развалился «Альдебаран» и Башмаков остался без работы, храм вдруг стали стремительно восстанавливать. Надстроили порушенную колокольню, воротили золотой купол с кружевным крестом, выбелили кирпичные узоры. И однажды поутру Олег Трудович пробудился от тугого колокольного звона, волнами прокатывавшегося сквозь бетонные коробки спального района.
— Открыли церковь-то, — зевнула Катя. — Окреститься, что ли?
— Тогда грешить нельзя будет, — Башмаков притянул к себе жену.
— То-то я смотрю, такой ты безгрешный!
Но крестилась Катя позже, после Вадима Семеновича. Зато когда в лицее на деньги Мишки Коровина устроили компьютерный класс, Вожжа вызвала из храма батюшку и тот благословительно брызнул кропилом на новенькие «Макинтоши»… «А если поверить в Бога и начать бегать по утрам? — подумал Башмаков и стал подниматься по ступенькам церкви Зачатия праведной Анны. — Заодно, кстати, спрошу у батюшки, почему „Игнатий“ значит „не родившийся“. Какая тут толковательная хитрость?..» Он уже было собрался зайти — конечно, не помолиться (Башмаков этого не умел), а просто так, постоять и попросить у Бога здоровья. Но тут из резко затормозившей «хонды» выгрузился мордатый, крепкозатылистый парень в куртке «пилот» и трижды с поклонами перекрестился на храм. Крестился он широко, величественно, художественно, и каждое новое крестное знамение было шире, величественнее и художественнее предыдущего, словно он участвовал в заочном конкурсе на самое величавое крестное знамение… Ночью Башмаков снова не мог уснуть. Он посидел перед аквариумом, послонялся по квартире и тихо, чтобы не разбудить Катю, разыскал на полке дареную Библию. Пошел на кухню, заварил чай и стал читать Евангелие от Матфея. Дойдя до слов: «…если свет, который в тебе, это тьма, то какова же в тебе сама тьма!» — Олег Трудович закрыл книгу и стал думать. О тьме.
Потом, улегшись рядом с женой, он вдруг почувствовал в себе эту тьму — бескрайнюю, теплую, тихо покачивающуюся, словно ночное море. Рядом сонно существовала иная, Катина тьма, никак и никогда по-настоящему не сливавшаяся с его, башмаковской, тьмой. В соседней комнате спала Дашка — еще одна, ими рожденная тьма… А на другом конце Москвы ссорились по пустякам мать и отец — две замучившие друг друга тьмы. И наконец, в заснеженном дачном поселке тосковала по родной, безвременно ушедшей, зарытой в землю тьме вдовая Зинаида Ивановна…
«Если тьма, которая в тебе, — это свет, то каков же в тебе сам свет?» — размышлял, засыпая, Олег Трудович.
Со следующего дня он начал бегать. И по утрам, пробегая мимо церкви, Олег Трудович уже не репетировал крестное знамение, не обещал сам себе в ближайшее время сходить в храм и, как говорится, воцерковиться, но со снисходительной иронией смотрел на спешащих к заутрени… Не-ет, Бог не в елейном чаду и не в золоченых подкупольных потемках, Бог — в знобком московском утре и в остром запахе свежего пота, смываемого звонкой хлорчатой водой.
«Если свет, который внутри тебя, это — тьма, то на хрена тебе свет?!» Но в храм он все-таки пошел…
Позвонила рыдающая Людмила Константиновна и сказала, что Труда Валентиновича с тяжелым инсультом увезли прямо из «Стрелки»… Третью образцовую типографию приватизировали еще в 92-м. Явился какой-то уркаган с мешком ваучеров и купил типографию на корню, вместе с мраморной доской, извещавшей о том, что в 18-м году в этом здании перед революционными печатниками выступал сам Ленин. Труд Валентинович был уже на пенсии, однако с разрешения знакомого начальства продолжал подрабатывать в родном коллективе. Новый хозяин закупил немецкое оборудование, разогнал стариков, набрал молодежь и стал выпускать цветные рекламные проспекты и каталоги.