— Ты понимаешь, Олег, сначала все на судороги жаловалась, а под конец разошлась, как молодая! Я чуть зубы не потерял!
По прилете в Москву они обменялись телефонами и даже несколько раз перезванивались. Один такой разговор и подслушала Людмила Константиновна.
— Ах, бросьте вы, — высокомерно утешила Катя. — Ну куда он уйдет? Кому он нужен?
— Не скажи, Катенька…
— А если и уйдет — скатертью дорога! Вы же сами говорите, житья с ним нет.
— Сама уж не знаю. То убила бы — прямо сечкой для капусты и зарубила бы! А другой раз с утра не переругнемся, уйдет к себе в «Стрелку» — и тоже вроде как сама не своя хожу…
— Вас не поймешь!
На следующий день жена отправила Башмакова вести среди Труда Валентиновича воспитательную работу. Отец еще больше разъехался нездоровой полнотой, а к красной крапчатости на лице добавились фиолетовые прожилки и бурые пятна. Он отрастил пушистые сенаторские бачки и ходил в темно-синем двубортном пиджаке с металлическими пуговицами. Поговорили о том о сем, и Олег мягко упрекнул разнуздавшегося папашу.
— Пожаловалась! — пофиолетовел отец. — Она когда еще к вам собиралась, я сразу понял — доносить побежала! А кому мне жаловаться, как она меня с тещей всю жизнь угнетала? Понятно, белая кость. А я так — тубзик егорьевский…
Кто-то из завсегдатаев бара подошел к ним и перебил разговор обычным футбольным вопросом.
— Позже! Не видишь, что ли, у меня посетитель! — отмахнулся Труд Валентинович. — Уйду я от нее к чертям собачьим!
— К чертям или к генеральше?
— Зачем мне эта старуха? Молодую найду. Чтоб грудь торчком, секель сверчком!
— Здоровья-то хватит?
— Хе!
— А денег?
— Отложены. Я ж ей не сказал, что мы с тобой материну избуху продали. Она, курица, ничего не знает.
— Слушай, ну что вы на старости лет дурь развели! Давай мы к вам приедем и вас помирим!
— Мириться? Никогда. Я у нее грибного супчика из кастрюльки пол-половничка отлил. А она… Ты знаешь, что она мне заявила?
— Что?
— «Что»! Сказал бы, если бы она не мать тебе была…
— Значит, не хочешь мириться?
— Нет!
…Лежал Труд Валентинович в затрапезной больнице, в переполненной палате, на облезлой койке, заправленной бельем, серым, как снег на обочине. Врачи и медсестры были раздражительны, хамливы или же просто презрительно равнодушны. Лекарства приходилось покупать самим. Людмила Константиновна перерыла всю квартиру (отец и ей за день до удара все-таки похвастался заначкой), но ничего так и не нашла. У Труда Валентиновича отнялась вся левая сторона, и говорить он фактически не мог, а только слюняво бубнил. Когда он увидел сына, то, мучительно кривя рот, что-то загукал. Олег склонился над ним и только с третьего раза разобрал:
— Спроси меня!
Башмаков поначалу не понял, а потом догадался и громко, внятно, словно у отца пропала не только речь, но и слух, произнес самое простое, что могло прийти в голову:
— Лос-Анджелес. 94-й. Финал. Отец закрыл глаза, наморщил правую половину лба и так лежал молча несколько минут, а потом заплакал, даже как-то жалко захныкал, тряся головой.
— Ну ладно, ладно, вспомнишь! — Людмила Константиновна погладила его по волосам, вдруг страшно поредевшим буквально за несколько дней.
Отца выписали домой, предупредив родных, что лучше уже не будет, а только хуже. Он лежал на своем диване, тупо уставившись в телевизор. Людмила Константиновна ухаживала за ним самоотверженно и лишь иногда, кормя с ложечки и тетешкаясь, как с ребеночком, вдруг черствела лицом и спрашивала скрипучим голосом:
— Ну что же ты к своей генеральше не уходишь? Иди! Только сначала куда деньги спрятал, вспомни! Эх ты, бабашка! Но гнев быстро иссякал, голос теплел, и мать как ни в чем не бывало гладила отца по голове, приговаривая:
— Ну, еще ложечку! За Олега… Видишь, Олежек к нам пришел — тебя проведать…
Труд Валентинович поднимал на сына серьезно-бессмысленный взгляд, потом в глазах появлялась боль, он морщил правую половину лба и выборматывал только одному Олегу понятную мольбу:
— Спроси меня!
И, не дождавшись вопроса, начинал рыдать, сотрясаясь всем своим исхудавшим телом.
Место выделили на Домодедовском кладбище, почти возле аэропорта. А поскольку ехать туда нужно было через Завьялово, то и отпевать отца решили в храме Зачатия праведной Анны. Отпевали сразу двух покойников — Труда Валентиновича и какую-то старушку. Батюшка все время повторял: «раба божия Антонина и раб божий Михаил». И это случайное соседство двух чуждых усопших в преддверии вечности странно укололо башмаковское сердце. Кстати, только в церкви Олег узнал, что отец крещеный (спасибо покойнице бабушке Дуне!), поэтому и Господу на Страшном суде он отрекомендуется не своим советским чудизмом — Труд, а как положено — Михаил.
Проводить Труда Валентиновича в последний путь пришло человек десять завсегдатаев «Стрелки». От Третьей образцовой типографии, где отец протрубил столько лет, вообще никого не было. Зато тот самый богатый фанат, отправлявший его в Америку, прислал большой букет алых роз на длинных шипастых стеблях, похожих на ровно нарезанные куски колючей проволоки. Олег Трудович подумал вдруг, что границу державы при нынешнем безденежье совсем не обязательно обтягивать дорогой колючей проволокой, а вполне достаточно засаживать такими вот розами.
Батюшка торопливо вышел из алтаря и начал отпевание. Башмаков, не вникая в полупонятный старославянский речитатив, мял размягчившийся в пальцах конец свечки и размышлял о том, что тело, как ты его ни лелей, ни тренируй бегом, ни взбадривай контрастным душем, — рано или поздно оказывается в таком вот обтянутом оборчатым крепом ящике. А душа… Есть ли она, душа? Вдруг и апостол Петр возле райских врат, похожих, наверное, на ворота спецсанатория, не просто так для собственного удовольствия ключами позвякивает, а напоминает взыскующим вечной жизни: «Кончился ваш завод, мыши вы пружинные! А ключики-то вот они!..»
А если душа — это вообще какая-то разрушительная болезнь, запущенная в разум, вроде компьютерного вируса? И Страшный суд — это всего лишь программа по выискиванию и ликвидации таких вот душ-вирусов?..
Священник вдруг оборвал речитатив, строго посмотрел на провожающих и сварливо сказал:
— Если кто-то забыл, напоминаю. Крестятся православные люди следующим образом: складываем пальцы щепотью, а затем — ко лбу, к животу, к правому плечу и к левому плечу. Усвоили?
Все виновато переглянулись и старательно закрестились. Башмаков, собиравшийся по окончании отпевания подойти к батюшке и коротенько расспросить про свое крестильное имя, так и не отважился обеспокоить сурового пастыря.
Похоронили отца в мелкой могилке, вырытой экскаватором в мерзлой земле. Кладбище было огромное, и сразу возле десятка могил толпились родственники, прощающиеся с покойными. Издали они почему-то напомнили Башмакову кучки спорящих болельщиков, оставшихся на площади перед стадионом, когда основной народ уже схлынул.