– Да, деточка, – сказал Борис Евсеевич. – Ну конечно… Я тебя тоже целую!
– Дочь? – спросил я.
– Почти, – отозвался Котик, положив трубку, и стал собираться.
Я остался в учительской один, невзначай дождался Елену Павловну. Она снова поправили перед зеркалом свою баснословную кофточку, спросила, как у меня успевает Борин, потом, рискованно перегнувшись через подоконник, выглянула в окно и махнула кому-то рукой.
Из школы мы вышли вместе. У самых ворот Елену Павловну ожидали три наших восьмиклассницы. После занятий они успели переодеться и выглядели так модно и раскрепощенно, что скандальная кофточка учительницы казалась скучным обмундированием классной дамы. Казаковцева по-товарищески протянула мне узкую ладонь, и они ушли, бурно обсуждая затею, от которой «мальчишки просто отпадут».
В растерянности я несколько минут потоптался возле школы и увидел, как из дверей, гордо неся свежеподреставрированное лицо, выплыла та самая преподавательница начальных классов, чью мамашу Стась вызывает для объяснений. Холодно кивнув мне, она направилась к белым «Жигулям» с архитектурными излишествами на бампере. Томный автолюбитель глянул на меня с чувством классового превосходства и, привычно изогнувшись, открыл ей переднюю дверцу. Она села, подставила щеку для ленивого приветственного поцелуя.
Конечно, нет ничего удивительного, думал я, шагая к автобусной остановке, что привлекательная молодая женщина-педагог ждёт от своего суженого материального изобилия. Странно другое: откуда искомое изобилие берётся, разумеется, не у юных избранников, а, например, у их сорокалетних родителей. Обычно объясняют: заработали за границей. Но если так пойдёт дальше, мы скоро, как у Уэллса, поделимся на две расы: работавшие за рубежом и не работавшие. Причём те, кто служит своему Отечеству, не выезжая за его пределы, окажутся расой низшей, второсортной…
Размышляя таким образом, я добрался до издательства. В холле мне пришлось долго препираться с вахтёром, охваченным административным восторгом, бдительно стоящим на страже тайн печати и ведомственной столовой. Внимательно осмотрев мой журналистский билет, он сообщил, что с такими ходит полгорода, но в конце концов я прорвался.
Минут сорок пришлось просидеть возле полупрозрачной двери заведующего краеведческой редакцией. За полупрозрачным тиснёным стеклом метались цветные тени и доносился бесконечно повторявшийся диалог:
– Родненький, план не резиновый!
– Но вы же обещали!
– Родненький, от меня не все зависит. Я не директор!
– Но ведь есть резолюция директора!
– Резолюция – не позиция в плане!
– Но ведь вы обещали!
– Родненький…
Наконец «родненький», поседевший в боях за место в тематическом плане, нестарый ещё мужчина, вышел из кабинета и отправился искать правду в высших эшелонах издательской власти.
– Кто следующий? Заходите! – распорядился заведующий, похожий на хирурга, которому перед многочасовой сложнейшей операцией нужно быстренько вправить грыжу случайному пациенту. – Присаживайтесь. Слушаю вас внимательно…
Сказав это, он предусмотрительно прикрыл газетой бланк типового договора и опасливо поглядел на мой портфель, где, по его мнению, таилась мина замедленного действия – толстая папка с рукописью. Мысленно заведующий уже прикидывал, как станет объяснять мне, что путь в литературу начинается за письменным столом, а не в кабинетах редакций.
– Я не автор, мне просто нужна ваша консультация…
– Родненький! – задохнулся он. – Слушаю, слушаю вас внимательно!
Я рассказал ему о нашем «Поиске» и цели моего прихода.
– Какие молодцы! – взволнованно похвалил заведующий. – Очень, очень нужное дело! Если найдёте воспоминания – сразу несите нам! Ну, а если роман…
– Так ведь, собственно, воспоминания у вас, – подсказал я.
– Да-да-да… Точно-точно, – задумался заведующий. – Совершенно правильно, но это было, знаете, до меня… Вот что: сходите в четыреста восьмую комнату, там сидит наш старейший сотрудник Евгений Семёнович, по-моему, он как раз и вёл ту серию… Сошлитесь на меня. И вот ещё что…
Но тут зазвонил телефон, и в течение получаса, виновато поглядывая на меня, заведующий снимал какие-то вопросы по своей собственной рукописи, выходящей в другом издательстве.
– Спасибо вам, родненький! – наконец закончил он разговор, благодарно опустил трубку и снова обратился ко мне так, словно и не отвлекался: – И вот ещё что: потом обязательно загляните ко мне…
Как только я вышел из кабинета, туда вдвинулся розовощёкий старикан в мощном, будто сшитом из драпировочной ткани, двубортном пиджаке, под мышкой он держал толстый альбом в плюшевой обложке. Этого ходока я знал ещё по газете: в альбом были вклеены десятки фотографий, запечатлевших пребывание выдающихся людей в различных трудовых коллективах. Под снимками стояли примерно такие, отпечатанные на машинке и подклеенные подписи: «Писатель и поэт Вера Инбер среди ветеранов эпроновского движения. Красной стрелкой обозначен я (третий справа во втором ряду)». Никто не мог понять две вещи: во-первых, как, не являясь ни поэтом, ни писателем, старик очутился на всех этих фотографиях, во-вторых, чего, собственно, он хотел от изнемогших издателей…
В 408-й комнате происходило общередакционное чаепитие. Когда я открыл дверь, все поглядели на меня так, точно я вломился в супружескую спальню в самый неподходящий момент. Не будь у меня опыта газетной работы, я бы ретировался и ещё несколько дней краснел, вспоминая о своей неотёсанности.
– Что вы хотели? – спросила меня унизанная пластмассовыми браслетами редакционная дама.
– Я хочу видеть Евгения Семёновича. Меня прислал заведующий редакцией…
Застолье всем своим видом дало понять, что ссылкой на руководство их не запугаешь, но тем не менее со стула поднялся лысый человек в джинсовой куртке и вежливо попросил:
– Идите, пожалуйста, в комнату четыреста одиннадцатую, я – следом… Извините, ради бога!
Отсчитывая номера кабинетов по нарастающей, как бы отыскивая нужный дом, я долго плутал по коридорам, однако нужная комната оказалась в противоположном конце, в непонятном закутке. Туда меня отвела молоденькая, модная секретарша, из тех, что ездят на работу в личных автомобилях, в то время как их непосредственных начальников мнут в городском транспорте. В комнате сидели два редактора, задумчивые, усатые, такие похожие, словно их рекрутировали из одной деревни, где все жители – родственники. Они показали мне стол Евгения Семёновича и продолжили разговор.
– Писать… О чем ему писать? Он жизни настоящей не знает…
– А где он её узнает? На даче у папаши-графомана?
Вскоре пришёл Евгений Семёнович, я повторил ему рассказ о наших поисках, сочувственно предположив, что рукопись за много лет могла затеряться.
– Ну что вы! Зарегистрированные рукописи не теряются и не горят – девиз у ваших ребят правильный. Я хорошо помню эти воспоминания – очень честные были. А составитель, действительно, пока мы канителились, умер. Но рукопись не у нас, её забрали. И сейчас я вам скажу, кто именно. – Он порылся в потрёпанных общих тетрадях, в каких пишут мои старшеклассники, и сообщил: – Записывайте… Чаругин Иван Георгиевич… У меня, знаете ли, с начальством отношения непростые, поэтому приходится вести строгий учёт…