Он приподнялся, зашевелился рядом, стал толкаться, поправляя разваленные подушки, и Аллу радовала возня, так ей нравились его близость, запах, ощущение сильного тела рядом.
…Должно быть, она самка, истосковавшаяся по самцу. Фу, какая гадость.
Он пристроил подушки, лег на них и подтянул к себе Аллу.
– Тебе с той стороны не холодно?
– Мне ни с какой стороны не холодно. Мне местами даже жарко.
Он подумал и осведомился:
– Какими такими местами?
И они какое-то время возились под одеялом, прижимаясь и трогая друга друга, и это было так прекрасно, так правильно – трогать друг друга, обниматься, сплетаться, сходиться телами, приноравливаться и приспосабливаться к этому новому чувству, когда ничего не запрещено и ничего не опасно, и все еще впереди, и никто и никогда их друг у друга не отнимет.
Они же есть!..
Вот эта рука есть – твердая, непривычная, прекрасная, пальцы все в цыпках. Можно поцеловать пальцы и озаботиться спасением их от цыпок. А как же?.. Эта рука теперь принадлежит ей, и она должна о ней как следует позаботиться! И щека есть – щетинистая, обветренная, с неровной полосой, как будто выжженной загаром. Лоб, подбородок и кожа под глазами значительно светлее щек, это потому, что он катается в очках и куртке! И шея, как у римского легионера, широкая и сильная, очень красивая. Ах, какая красивая шея!.. И все остальное тоже прекрасно – и дальше, и ниже, и шире, и больше!.. И всего этого так много, и все это так интересно, и можно изучать и прилаживаться, и ничего, ничего не бояться!..
– Как ты мне нравишься, – сказала Алла. – Везде нравишься. У тебя замечательные руки.
– А ноги?
Она захохотала и стала брыкаться. Замечательные ноги, длинные, твердые, сильные, как-то в один момент со всех сторон прижали её к простыне, и она больше уже не могла брыкаться. Прямо перед собой она увидела его серьезные серые глаза, очень светлые, странно светлые на загорелом лице.
– Ты ела яичницу, – сказал Павел тихо. – Ты её просто ела, потому что тебе очень хотелось есть. У тебя ухо двигалось и завиток вот здесь. У тебя завитки, знаешь?.. И щеки горели. И я в тебя влюбился. Я просто так влюбился! Я тогда еще не знал, какая ты на самом деле.
– Какая?
– Подходящая. Ты очень мне подходишь.
– Павлуш, я старая дева, синий чулок и большой начальник.
– Ты моя девушка, прекрасная красавица и маленький лемур.
Ох, какое счастье. Какое это счастье, что она – лемур.
– Почему я лемур?
– Потому что таращишь глаза и сидишь на дереве.
– Я сижу на дереве?!
– Ты сидишь на дереве и выпучиваешь глаза. Не знаешь, что делать. А я знаю. Я точно знаю, что делать.
– И что делать?..
Она уже почти не могла дышать, и его близость, только что бывшая уютной и безопасной, стала острой, горячей, волнующей.
…Нееет, она знает, что делать! Она лемур и сидит на дереве, но всё-таки знает, что делать! И с упоением и восторгом она делала всё, что хотела, и столько, сколько хотела.
Страсть – быть, жить, отдать, взять.
Начать. Продолжать. Гореть. Изнемогать.
Он знает, что делать. И я знаю, что делать. Это знание можно применить только друг к другу, оно не подходит остальным, вот в чем штука. Вот почему никогда ничего у меня не получалось с другими, остальными, разными! Они знали что-то другое, не то, что нужно мне! Я знаю о нем, а он обо мне, и это единственное сочетание – я и он. Он и я. С другими сочетаться бессмысленно. Они никогда не догадывались, что я лемур и сижу на дереве. Он один догадался.
…Они долго лежали молча и смотрели в потолок. Очень долго и молча, а потом повернулись и оказались нос к носу. И опять долго лежали.
– Тебе придется со мной ездить.
– Куда?
– Везде. Одну я тебя не оставлю и сам, один, тоже больше не поеду.
– Я буду с тобой ездить, куда скажешь.
– Еще придется здесь жить.
– Я буду здесь жить.
Таким образом оказались решены главные жизненные вопросы и можно было заняться чем-то менее глобальным.
– У тебя тут шрам.
– Рассёк на тренировке, упал. Давно. А ты очень красивая. У тебя… формы.
Ей стало смешно. Её орел-мужчина, который точно знает, что делать, и даже уже отдал все распоряжения, выражается, как гимназист.
– Какие у меня формы! Лифчик пятого размера!..
– А по-моему, шестого, – усомнился он. – Ты, должно быть, тесные покупаешь.
– Павлуш!
– Очень красиво, – быстро сказал он и потрогал «формы». – Такое богатство. И вот здесь, – он провел ладонями по её бокам, вверх и вниз, – вот тут так узко, а потом раз, и широко. И гладко, и горячо.
– О господи.
– И ты хрюкаешь, когда ешь. Особенно сильно хрюкаешь, когда ешь яичницу.
– Павлуш, – жалобно простонала Алла и придвинулась так, чтобы быть еще ближе. – Ты мне скажи, это же не кончится?
Он помотал бритой головой – нет, не кончится.
– Ты уверен?
– Абсолютно. И ты уверена, что не кончится, и спрашиваешь просто так. Потому что не знаешь, что делать, а я знаю.
Тут он как следует притиснул её к себе, чтобы она хорошенько прочувствовала всё, что нужно прочувствовать, и выбрался из постели.
– Какой ты красивый, – сказала она, рассматривая его голого. – Особенно плечи и ноги.
– У всех лыжников плечи и ноги, – сообщил он. Посмотрел на неё с веселым сожалением и куда-то ушел, как был, голый.
Она немного полежала одна, и это было невыносимо. Моментально кругом образовалась пустыня, посреди которой она лежала в одиночестве.
Почему раньше она никогда не задумывалась о том, что живет в пустыне совершенно одна? Ну, то есть без него?
Нужно было срочно выбираться из пустыни, и она громко сказала в пространство:
– Слушай, нас, наверное, уже хватились.
– Наплевать, – издалека ответил он.
– Как? А падение нравов?
– Марк знает, что мы пали, а остальные ни при чем. Или при чем?
– Пожалуй, ни при чем, – согласилась Алла, оглядываясь на пустыню, которая теперь осталась позади. Как там скучно. Скучно и бессмысленно.
– Я тяжелый человек, – по-прежнему издалека сообщил он. – Но ты привыкнешь. Я всё время занят и стихов никаких не знаю.
– Чего ты не знаешь?!
– Марк знает тьму стихов. Он вообще книжный человек. Когда вы только припёрлись и заварилась вся эта каша, он мне сказал, что я должен на тебе жениться.