– Зачем? – Она издала нервный смешок. – Еще одна попытка соблазнить меня?
– Если хочешь. Я буду счастлив повиноваться.
Еще один смешок.
– Ты очень стараешься, правда?
Филипп скрылся за виноградными лозами. Роланд остановился и повернулся лицом к Лилибет, взяв ее за другую руку тоже. Ее ладони были гладкими и хрупкими под его пальцами. Где-то по дороге у нее слегка сбилась набок шляпка. Он протянул руку и поправил ее, задев щеку большим пальцем.
– А у меня получается? – спросил он. Сердце в груди колотилось, ожидая ее ответа.
Ее взгляд на мгновение опустился на его губы.
– После обеда, – сказала она. – Я попрошу Франческу посидеть с Филиппом. Или Морини.
– Кто такая Морини?
– Экономка. Она не будет против.
Лилибет слегка задыхалась, ладони ее напряглись. От ее кожи пахло лавандой, дыхание было сладким. Розовые губки неотразимо манили.
В самом деле, зачем сопротивляться?
Прежде чем она успела запротестовать, он взял ее лицо в ладони и впился в губы – не легко, не вопрошающе, а так, словно пожирал нежную мякоть персика изнутри. Он ласкал ее язык, рот, атласную гладкость щек. Он вдыхал ее запах, как наркотик, несущийся по венам.
Потрясенно ахнув, она выгнула спину и отдалась его поцелую. Ее руки – Боже милостивый! – крепко, властно сжали округлость его ягодиц.
В ее горле родился голодный, рычащий звук. Роланд запустил пальцы в ее волосы под шляпкой и переступил ногами так, чтобы зажать между ними ее бедра.
– Мама!
Голос Филиппа раздался из-за рядов виноградных лоз.
Лилибет, негромко вскрикнув, отпрянула и оттолкнула Роланда.
– Иду! – хрипло отозвалась она. Ее руки метнулись к волосам, заталкивая на место шпильки, поправляя шляпку. Но взгляд не отрывался от Роланда, глаза были дикими и круглыми и такими синими, что ему хотелось в них нырнуть. – Я должна идти, – прошептала она и повернулась.
– Погоди! – Он схватил ее за руки. – Сегодня ночью.
Ее грудь тяжело вздымалась, словно ей не хватало воздуха. Груди натянули тонкую ткань платья. Роланд видел, как на горле лихорадочно бьется пульс.
– Да. Сегодня ночью.
– Во сколько?
– Поздно. Может быть, в одиннадцать. И на улице, там, где нас никто не найдет.
– Я что-нибудь придумаю. Пришлю записку.
Лилибет кивнула, вырвала руки и торопливо зашагала по проходу, исчезнув до того, как он успел шевельнуться. Его ошеломленному мозгу потребовалось некоторое время, чтобы переварить услышанное.
– Сегодня ночью. На улице. Записка. В одиннадцать.
Если, конечно, он столько времени выдержит.
Вина. Стыд.
Уши горели, пульс бился в горле, в запястьях, в груди.
– Мама, мне обязательно сегодня заниматься с Абигайль? Мне кажется, строительство клетки – это уже хороший урок, разве нет?
«Потаскушка. Прелюбодейка. Дрянь».
– Зависит от того, сколько времени вы будете эту клетку делать, – ответила она, – и от того, как сильно кузина Абигайль занята сегодня днем.
Абигайль пришла в восторг, узнав о клетке для кузнечика. Нет, это совсем не трудно. А письмом и арифметикой они займутся завтра и все нагонят. Конечно, у нее есть проволока для цыплят. Только петли в ней, наверное, слишком широкие и кузнечика не удержат, даже такого большущего, как Норберт. Ну, они найдут что-нибудь подходящее. Пойдем. Поцеловать Филиппа в лоб, помахать вслед. В коридоре тянет ароматным сквозняком с улицы, каменная стена, к которой она привалилась спиной, холодит, живот под ладонями пылает.
«Слабая. Порочная. Обуреваемая противоестественной похотью».
Она так сильно его хочет. Какая мука – идти рядом с ним, ощущать жар его тела и не сделать ни единого движения в его сторону! Кожа ее горела, пылала от желания упасть с ним на траву, прижаться к его прекрасному телу, обнаженному под этим солнцем.
Лилибет зажмурилась. Его поцелуй, о Боже, его восхитительные губы. Вожделение растеклось по ее членам, расплавилось между ног. Она будет гореть в аду; она умрет от стыда. Она уступила, снова, снова! И все равно поцеловала его в ответ и сжала бедрами его восставшую плоть.
Согласилась встретиться с ним сегодня ночью и довершить собственное падение.
– Синьора Сомертон? Вы плохо себя чувствуете?
Теплый запах пекущегося хлеба достиг ноздрей Лилибет в ту же секунду, что ласковый голос – ушей.
Она вздрогнула и выпрямилась.
– О! Синьорина Морини! Нет-нет, все хорошо. Просто… день такой теплый…
Экономка стояла рядом, почти вплотную, лицо ее сморщилось от сочувствия.
– Может быть, вам нужно выпить чашечку чаю? Теперь у меня получается очень хороший чай. Синьорина Абигайль меня учит.
С языка Лилибет чуть не сорвался отказ, но произнесла она другое:
– Чашечка чаю – это чудесно. Спасибо.
И пошла следом за изящной синьориной Морини по коридору в кухню, где почти догорел огонь и буханки хлеба остывали на столе. Рядом с ними уже ждал горячий чайник с чашкой.
Лилибет взяла чайник и налила чаю. Пар поднимался от него ароматными завитками. Она принюхалась и со вздохом опустилась на стул.
– Вот видите? – Морини устроилась на стуле во главе стола. – Так гораздо лучше, правда?
– Очень славно. Вы так добры, что приноравливаетесь к нашим английским обычаям. Завтрак и чай.
Экономка улыбнулась и пожала плечами.
– Ничего такого в этом нет. Ленч, обед – все это берется с тосканских холмов и долин. Все это мы выращиваем здесь, на нашей земле.
– И они восхитительны. В Англии все или пережарено, или переварено. Я и не знала, что артишоки такие вкусные.
Снова пожатие плечами.
– Я думаю, вы оставили в Англии много неприятного.
Лилибет уставилась в чашку.
– Да.
– Синьора, у вас на глазах все еще слезы. Вы несчастливы. Почему? У вас прекрасный ребенок, вас любит добрый синьор. Скоро у вас родится его ребенок. Господь улыбается вам.
Лилибет резко вскинула голову.
– Синьорина!
Морини улыбалась, лицо ее расслабилось и лучилось добротой.
– Это правда. Я знаю эти вещи. Вы ведь встречаетесь с ним сегодня ночью, да?
– Откуда вы… кто… – Лилибет беспомощно открывала и закрывала рот, не в силах мыслить логически. «Привидения!» – неожиданно вспомнился ей страстный голос Абигайль. Она решительно откинула эту мысль. Морини, продолжая улыбаться, покачивала головой.