Однажды им удалось не на шутку озадачить меня. Собеседование на этот раз проходило в гостинице «Европейская». Были там особые номера, специально для этого предназначенные. Помню, что в холле я уловила немецкую речь, и мне подумалось, не хотят ли меня приспособить для работы с этими немцами. Пожалуй, я пошла бы на такую работу. Но дальнейшая беседа с одним холеным вальяжным бугаем начисто лишила меня этой надежды. Все было как всегда: изматывающие, дурацкие вопросы, очередная пробежка-проверка по всем клавишам моей биографии. Хорошо еще, что в этой чертовой гостинице давали коньяк, можно было хоть как-то подкрепить свои силы. На закуску был лимон и хорошие конфеты, которые, к сожалению, в этой обстановке не лезли в глотку, а ведь я очень люблю такие конфеты. От коньяка меня разморило и клонило в сон, поэтому отвечала я крайне вяло и невнятно, так что моему следователю скоро надоело со мной возиться и он собрался меня выпроваживать. Я была уже одета и стояла в дверях, как вдруг он пригласил меня в комнату и предложил пятнадцать рублей. Я очень удивилась и отказалась. Он настаивал и даже сказал, что это будет мне компенсацией за беспокойство.
— Господи! — досадливо проворчал он. — Купите своей маме или себе букет цветов. Пусть это будет вам подарком к Женскому дню. — И он сделал попытку засунуть деньги в мою сумочку.
— От вас? — переспросила я обалдело.
Я так растерялась, что, наверное, впервые сбросила с лица ту защитную маску, которую привыкла носить в их присутствии. Я всегда общалась с ними в образе этакой блаженной идиоточки, безответной канцелярской мышки с поджатыми лапками. Именно для них я выработала себе такую маску и прикрывалась ею всю жизнь. По-моему, она самая выгодная в этой стране. Постепенно маска приросла к лицу, но, когда у меня вырвалось предательское «От вас?», я почти фыркнула ему в физиономию и, кажется, невольно выдала свое истинное лицо, хотя сама не представляю, какое оно у меня на самом деле. Маску представляю, а лицо — нет.
Он будто ничего не заметил и еще настойчивее продолжал всовывать мне деньги…
И когда я в очередной раз вынула их из кармана и бросила на стол, то вдруг с удивлением обнаружила, что там вовсе не пятнадцать, а только тринадцать рублей. Я обратила внимание на этот факт, и он без малейшего смущения объяснил, что два рубля он потратил на закуску к коньяку. Меня очень удивила подобная разнарядка: значит, коньяк государственный, а закусь вынь из собственного кармана? Вопрос мой задел его своей прямолинейностью, и он грозно нахмурился. Задавать вопросы здесь не положено, поэтому он не удостоил меня ответом, а лишь жестом предложил покинуть помещение, что я с удовольствием исполнила. Но он пошел следом, зачем-то проводил до самого турникета и там, ловко засунув деньги мне в карман, втолкнул в турникет и крутанул его так, что я невольно вылетела наружу. Стоило оказаться на улице, как меня буквально начало шатать от нервного истощения и бессилия. Опять меня невзначай одурачили и ненароком изнасиловали, но это уже не имело значения.
На другой день начались кошмары. Деньги не давали мне покоя, они буквально жгли руки. Мне казалось — это начало конца, моя первая крупная оплошность, после которой неизбежно последует полное закабаление. Впервые у меня в руках было вещественное доказательство их заинтересованности во мне. Что им надо? Что они потребуют от меня за эти жалкие тринадцать рублей? Ведь они государственные, значит, за них надо будет отчитываться. Может быть, теперь они меня схватят и отправят в какую-нибудь заварушку? А может быть, от моего лица хотят учинить какую-нибудь пакость моей Гретхен? Последнее предположение просто убивало меня. Я вспомнила их двусмысленные, подловатые улыбочки, когда я хвалила мою старуху, — этакое снисходительное пренебрежение: мол, выжившая из ума идиотка, тебя же саму погубит твой идеализм.
Мне не с кем было посоветоваться. Но деньги не давали мне покоя. Тысячи вариантов избавления от них провертелись в моем сознании. Например, запечатать в конверт и послать в Большой дом на имя этого человека… или отнести в первый отдел и потребовать вернуть деньги по назначению… или всучить швейцару в гостинице, чтобы он передал… Варианты — один глупее другого.
Но однажды ночью меня вдруг осенило. Эти жалкие тринадцать рублей были всего лишь тестом в их программе изучения меня. Просто в моем деле открытым оставался вопрос: беру ли я деньги? Возможно ли меня подкупить? А может быть, даже не в деле, а в какой-нибудь диссертации. Очередной идиотский тест в какой-нибудь их идиотской отчетности. Позднее, когда я сошлась с этим бугаем, он мне по пьянке хвастался, что их заведение является научно-исследовательским институтом по работе с интеллигенцией всей страны. Я догадалась об этом на собственном опыте, без его подсказки, чем до сих пор втайне горжусь. Я сама догадалась, что являюсь у них чем-то вроде подопытного кролика.
Но эти ублюдки не учли одного: что не только они меня изучают, но и я понемногу изучаю их и делаю свои выводы.
Да, к моменту этого открытия я уже неплохо их знала. Но чего стоили эти знания! Не все виды знаний полезны для души человека. Меня лично эти знания убивали. В двадцать лет я навсегда перестала смеяться и радоваться жизни. Я гибла от гнева, отвращения и ненависти ко всему миру. Нет, меня не сломил коварный маньяк с его хитроумным изнасилованием — он был один, а за ним еще стоял неопоганенный живой мир, и жажду жизни он во мне не убил. Это сделали они. Только они могли затмить для человека весь мир. Как черная радиоактивная туча, они заражали организм страхом, беспомощностью перед вселенской подлостью. Они отравили, испоганили, изнасиловали меня куда раньше, чем сделали это физически. И когда в виде очередного теста мне было предложено спать с одним из них, я даже особо не удивилась. Я только вяло подумала, что хорошо еще не со всеми, а с кем спать в этой вонючей помойной яме — не имеет никакого значения.
Но я опять поторопилась. Вначале был инцидент с Колей.
Однажды, когда меня изводили очередными беседами и особо настырно расспрашивали о Гретхен, я, чтобы отвлечь их внимание, стала рассказывать о Коле. Я поведала, какой это был горячий патриот, как он любил свою родину, как агитировал меня вернуться, а в конце прямо спросила, куда он подевался.
Мне, разумеется, ничего не ответили, они никогда не отвечают на заданные вопросы, но через некоторое время Коля возник передо мной собственной персоной. Направляя его ко мне, они, наверное, сами не подозревали, в каком тот состоянии, а может быть, просто хотели дать мне наглядный урок. Это был совершенно опустившийся, спившийся бродяга-попрошайка, убогий, скособоченный выродок неопределенного возраста. Я долго отказывалась признать в нем Колю. Он плакал, сморкался, выл, клялся в вечной любви, проклинал свою горькую долю, матерился… Он начисто потерял человеческий облик и полностью забыл Германию, или его заставили о ней забыть. Во всяком случае, он ни разу не проговорился о ней даже в пьяном бреду. Вскоре он снова сел за бродяжничество, и я вздохнула с облегчением. Коля уже не мог жить на свободе. В минуты просветления он вспоминал только лагерь и хотел туда вернуться. Там был его дом, там о нем заботились и подкармливали, там он был кому-то нужен, там была его среда, коллектив, в котором он имел свое маленькое место.