Брошкина, балансируя на шатком стуле, пыталась восстановить порядок в шкафу с рукописями и документами. Ее седой парик съехал набок, и патлы русых волос стояли дыбом. Шкаф пошатывался вместе с Брошкиной и явно собирался опрокинуться на нее.
Громадная распаренная Клавка, стоя на четвереньках, подпихивала под ножки шкафа, чтобы придать ему устойчивость, куски картонной коробки от шоколадных конфет.
Евгеша, сидя на диване, тупо наблюдала за этой пантомимой.
Нелли в малиновой комбинации корчилась в углу под столом, лихорадочно зашивая прорехи на платье.
Щучка Аллочка тащила стремянку, чтобы прикрепить оторванную с окна занавеску.
В дверях толпилась перепуганная общественность (хорошо еще, что начальник типографии был в командировке), которая трусливо пряталась до конца скандала по своим норам, зато теперь наперебой предлагала услуги по вызову милиции или санитаров из психбольницы. Евгеша в трансе качала головой, а Клавка снизу злобно рычала на запоздалых добровольцев…
Словом, я окинула быстрым взглядом это безобразие, особо ужаснулась состоянию физиономий, которые в панике растеряли свои благопристойные маски и теперь больше всего походили на зловещие рожи с картин Босха или Брейгеля. Потом я обогнула Крошкин стол и заглянула в фарфоровое детское личико… Так и есть — оно смеялось, прямо-таки лучилось и трепетало от тайного безудержного смеха. Перо в прилежной руке ходило ходуном и вместо строгого шрифта выписывало на чистом листе бумаги лихие кренделя и закорючки. И, смею вас заверить, то была не истерика, а именно чистый детский смех. Крохотное, безответное, убогое создание с крохотными ручками и ножками, с крохотным сердечком и умишком, крохотными потребностями и помыслами, с крохотным сознанием и совсем крохотным юмором — оно откровенно, искренне потешалось над нами. Потешалось, как маленькая хозяйка замка над уродливыми шутами, как таинственная фея над заблудившимися в ее владениях неуклюжими грибниками или дровосеками.
Что-то в моем сознании захлопнулось и переключилось, и я довольно долго в каком-то паническом недоумении разглядывала крохотное существо, но оно не удостоило меня даже ответным взглядом. И в самом деле, думала я, кому принадлежит этот нелепый, прекрасный мир, который мы давим танками, расстреливаем из пушек и можем запросто уничтожить в пять минут? Нет, он нам не принадлежит. Кому угодно, только не нам. Хозяева не мы, мы всего лишь непрошеные гости.
В конце рабочего дня состоялась летучка или, скорей, военно-полевой суд, который единодушно потребовал принятия самых крутых мер наказания к этой оголтелой экстремистке, бандитке и оторве.
Варька, в разодранной рубахе, с опаленным ненавистью лицом, молчала, уж точно как партизанка на допросе. Я думаю, что на этот раз она вполне сознательно играла эту героическую роль. Даже не присела на предложенный ей стул, а так и стояла, прислонившись спиной к стене и поедая нас остервенелым взглядом. Общественность клокотала от негодования, и, я думаю, дело могло кончиться очередным сражением, если бы не Евгеша, которая сделала все возможное, прямо-таки из кожи вон лезла, чтобы погасить скандал. И это наша высокопринципиальная партийка, которая за меньшие провинности сживала людей со света, а тут — подумать только! — заступалась за оголтелую хулиганку, намекала на ее какие-то особые болезни, юный возраст и даже неудачи в личной жизни! Да и все непосредственные участницы сражения и пострадавшие, под стать своей начальнице, неожиданно спасовали перед бандиткой, как-то подозрительно отмалчивались, увиливали от ответов. Почему-то вдруг обнаружились примиренческие настроения, уступчивость, мягкотелость, и вместо сурового приговора было вынесено постановление о высылке Бандитки в колхоз на картошку, где давно уже пропадала и требовала подмены бригада ценных типографских служащих.
— Да хоть навсегда! — вместо ответного слова фыркнула подсудимая, и было очевидно, что она ни капли не раскаялась в содеянном.
— Постараемся удовлетворить твое пожелание, — ехидно бросила Евгеша.
И мы поняли, что наша партизанка надолго застрянет в глубоком подполье подшефных колхозничков.
И все-таки наш боевой авангард в лице Клавки, Брошкиной и Колесниковой был не удовлетворен приговором, втихаря роптал и опять грешил на Евгешу, обвиняя ее в гнилом либерализме и намекая на ее причастность к партийной коррупции. Отчасти так оно и было, но в основном Евгеша была уже сыта Варькой по горло и мечтала избавиться от нее, но скандал во что бы то ни стало ей хотелось погасить и замять в силу его политической подоплеки. И слава богу, что наша общественность в запарке страстей не уяснила для себя изначальную причину скандала. Политически подкованная Евгеша успела произвести соответствующую обработку своих кадров, то есть категорически запретила выносить сор из избы. И в этом она, как всегда, была дальновидна и предусмотрительна. Если бы руководство узнало, что в стенах вверенного ему заведения состоялся митинг протеста против оккупации Чехословакии, нас бы тут же всех расшерстили на полную катушку. Спасибо Евгеше, она этого не допустила и ловко обезвредила дебоширку, сослав ее в самый дальний из наших подшефных колхозов, в бездорожный район Волхова, и забыв там на добрых полгода. А для страховки, чтобы не болтали лишнего и не гнали волну, вместе с Варькой отправились в ссылку трепачка Брошкина, сплетница Колесникова, еще несколько ярых активисток, и я в том числе. Нас через месяц отозвали, но Варька окопалась в колхозе всерьез и надолго. Она работала там телятницей, подженилась на пастушке-самородке, который научил ее плести лапти, а заодно местным песням и плачам, с которыми она потом успешно выступала на слетах художественной самодеятельности.
Когда спохватились, дело близилось к весне и уже как бы нерационально было отзывать Варьку из колхоза, тем более что она там так удачно прижилась. Но на Пасху (она была ранняя) наша Бандитка подралась с пьяным бригадиром, который для угощения местного руководства пытался украсть у нее теленка, и так звезданула негодяя обухом по кумполу, что тот загремел в больницу. Ввиду очевидной вины бригадира уголовное дело удалось замять, только от Варьки поспешили избавиться.
И вот в один прекрасный солнечный день она снова предстала перед нашим общественным судом. В рваном ватнике и ушанке, в обнимку с громадным медным самоваром и связкой лаптей на шее, с обветренным загорелым лицом, одичалыми замашками и оголтелым матом; за полгода из гордой партизанки она превратилась в заматерелую уголовницу. За сверхурочную работу ей полагалась масса отгулов, и находчивая Евгеша тут же отправила ее домой на отдых. А к ночи того же дня Варька объявилась у меня дома, пьяная в стельку, и прожила в кухне на раскладушке почти месяц, потому что жить ей, собственно говоря, было негде.
Еще осенью в колхозе, когда мы вместе копались в грязи, собирая гнилую картошку, Варька поведала мне свою историю.
Она родилась и выросла в добропорядочной семье довольно крупных партийных работников, которые верным служением правому делу заработали себе авторитет в определенных кругах, а заодно квартиру, дачу и прочие социальные блага и привилегии — словом, все, что им там было положено по штату.