Деспотичная самодурка Маша до войны была замужем за полковником, но при первом же подозрении на измену выставила чемоданы мужа за дверь. А тут как раз война подоспела. Муж ушел на фронт и не вернулся. И осталась наша Машенька вдовой-полковницей.
В лихие блокадные годы они рука об руку сражались на передовой идеологического фронта, за что были награждены множеством орденов и медалей. Но после «ленинградского дела» партийная карьера наших боевых подруг пошла на спад. Если не считать потерю работы, лимитов, пайков да надбавок, то особым репрессиям они не подвергались. Страху, конечно, натерпелись, но их не расстреляли, не посадили и не выгнали из партии. Со временем им удалось даже выбить себе персональную пенсию республиканского значения. И все. О них забыли. Тут уж властной самодурке Машеньке пришлось смирить свой гордый нрав и отказаться от былых замашек. Из барской квартиры она перебралась в коммуналку. Но духом не пала — принимала активное участие в общественной жизни своей жилконторы и впоследствии на добровольных началах снова просочилась в райком партии, где вновь обрела надежную платформу для своей склочной идеологической деятельности.
За неимением родных и близких, Маша на досуге третирует и тиранит Катерину. Изводит ее всякими капризами, придирками и поучениями. Что бы ни случилось — международный скандал или потеря носового платка, — во всем виновата Катерина. Та безропотно терпит, смиренно выслушивает нравоучения, но поступает всегда по-своему. Это тихое, непреклонное упрямство, как видно, и служит причиной их постоянных раздоров. Машенька то и дело взрывается и объявляет Катерине бойкот. Та не возражает — она сама рада отдохнуть от деспотичной подруги. У нее дочь — ей есть кого притеснять и тиранить.
Кругленькая и уютненькая Катенька, разумеется, любит покушать и поэтому увлекается кулинарией. Она часто угощает нас своими сдобными крендельками и ватрушками, которые почему-то всегда имеют привкус дуста. Многие всерьез опасаются, что Катенька задалась целью нас малость притравить, а поэтому подмешивает в тесто яд. Но самое странное, что даже конфеты из магазина, которыми она нас одаривает, имеют тот же специфический привкус.
А еще «колобок» Катенька любит петь. Она знает массу старинных песен, романсов и с удовольствием их исполняет, опять же когда Маши нет поблизости.
— «Вянет, пропадает красота моя, от лихого мужа увядаю я», — поет Катенька, лукаво заглядывая вам в лицо. Особенно она любит исполнять один романс, про особу, которая любила монаха «красивого». «Я любила его, так любила его, даже землю порой целовала», — распевает она с таинственным, заговорщическим видом.
Вся такая ласковая, опрятненькая, она никогда вам не нахамит, не крикнет, не обругает, но исподволь — намеками, с лукавым укором — она может добиться от вас куда большего, чем грубоватая Маша: легко всучит вам совершенно никчемный журнал или билет на завальную оперетту.
Своей вкрадчивой неумолимой настойчивостью она так затюкала свою престарелую дочь, что та превратилась почти в идиотку. На людях Катя буквально не спускает с дочери своего бдительного ока: то и дело поправляет ей прическу, одергивает юбку, контролирует каждый ее жест, слово, поступок.
Вот и теперь с порога она уже посылает Зосе какие-то сигналы, понятные разве одним глухонемым. Дочь в досаде хватается за рюмку. Катерина делает стойку, в ужасе закатывает глаза, мотает головой, умоляюще прижимает руки к своему животу. Можно подумать, что ее дочь собирается принять яд, в таком она отчаянии. И если, несмотря на ее яростное сопротивление, дочь все-таки выпивает злополучную рюмку, Катерина от гнева вся покрывается красными пятнами, дрожащими руками находит валидол и демонстративно принимает таблетку.
Зося — тихая, образованная дама, вовсе не алкоголичка, хотя вполне могла ею стать благодаря стараниям своей мамаши. Еще в студенческие годы Катерина расстроила ее роман с одним парнишкой из Грузии, которого Зося очень любила. Но старая блокадница не хотела лишаться своего безропотного чада: что-то там наплела, намудрила и для пущей убедительности пролежала с полгода в больнице. Зося выбрала мать и на всю жизнь осталась старой девой. Поговаривали, что она до сих пор переписывается с этим грузином и продолжает его любить. Грустная, апатичная, заторможенная старая дева. Навряд ли ее мать оценила эту жертву.
Машенька и Катенька — скромные рядовые труженицы и грозные беспощадные бойцы на дьявольском идеологическом фронте. Они не работают в нашей конторе, не состоят в штате, они — распространители. Катенька работает в «Союзпечати» и снабжает нас газетами, журналами, книгами, а Машенька служит в театральной кассе и занимается распространением театральных билетов. Они вместе вступили в партию в бог знает каком году, вместе строили социализм, вместе чуть не сели в тридцать седьмом, вместе выдержали блокаду и опять чуть не сели после нее. Обе персональные пенсионерки местного, республиканского значения, чем весьма гордятся, хотя на их пенсию в семьдесят рублей нельзя прокормить даже породистую собаку. Но собаке надо мясо, а наши святоши мяса не едят, оно им не по зубам и не по карману. За свою жизнь им случалось голодать и жить в такой нищете, что нынешние времена кажутся им почти коммунизмом. Они не бедствуют, у них есть все необходимое — много ли им надо. Они уже привыкли жить в коммунальном аду, у них там хорошенькие светелки, все в белых тряпочках. Старые колченогие тумбочки, столики, кроватки покрыты белыми ветхими салфеточками и тюлем, у каждой вещицы своя полочка, этажерочка — нищенский убогий уют. Запах тления заглушен дешевым одеколоном. Цветы на подоконнике. Старый холодильник у дверей тоже задрапирован ветхим тюлем. В недрах его в стерильной чистоте содержится их скудное пропитание — все самое необходимое, ничего лишнего: масло, сырок, колбаска, ветчинка тщательно завернуты в белую бумагу, перетянуты резинкой. На каждом пакетике надписано название содержимого: селедка, шпиг, творог и так далее. Холодильник они именуют «тещей». Впрочем, чтобы их побаловать, им иногда выдают с барского стола скромные пайки республиканского значения. На большие партийные праздники им выделяется немного колбаски твердого копчения, капля икорки, пара банок лосося в собственном соку, пачка индийского чая.
Разумеется, они не бедствуют, все не хуже, чем у людей, даже на дачу ухитряются выезжать, как приличные люди. Вот бы некоторых нытиков сюда, чтобы они подучились у этих бабушек, как надо благоденствовать на семьдесят рублей в месяц.
Под постоянной угрозой репрессий, арестов и даже расстрелов прошла их молодость. Она закалила их тело и душу, любо-мило-дорого на них поглядеть: обе плотные, бодрые, подтянутые, прически всегда в порядке, щечки и губки подмазаны, глазки блестят — ну прямо дамы из благотворительных буржуазных учреждений. Ни за что не подумаешь, что у них за плечами каторжная жизнь. Раньше они тщательно скрывали ее, в последнее же время позволяют себе роскошь проговариваться. В основном про блокаду и лишения.
Вот Машенька в очередной раз рассказывает, как их в блокаду чуть не съели.
Они были посланы на эвакопункты, которые размещались в бывших школах. Там были собраны беженцы из окрестных областей. Люди лежали вповалку на ледяном насте из нечистот, мертвые вперемешку с живыми, те и другие мало чем отличались между собой. Живые давно не двигались, ходили под себя и совсем ничего не соображали, их именовали «дистрофиками».