Паксюаткин умер в феврале 118-го, за три года до открытия Императорской Дистанции. (Старичина пятнадцать лет категорически отказывался от выписанной ему Солнечной Визы, игнорировал даже именные приказы Императора, а однажды избил до крови Наместника, явившегося со своей охраной взять и препроводить Преторниана на отходящий к Солнцу танкер. Наш Преторниан позволил себе нас бросить ради вернуться - только после смерти.) Так вот, когда Паксю-аткин умер, Шкаб наставил конец своему участию в празднике имени своего имени. Он называл это - траур. На первый раз общество его отставки и не заметило, но потом, сообразив, что осталось без символа, вынудило Шкаба (чуть до бойкота не дошло дело, ейбо!) саботаж карнавала прекратить. Хотя, ради правды надо заметить, прежнего размаха достигнуть больше не удалось, и участники былых Дней Рожденья Ошевэ завели моду говаривать младым: вот в старые времена, мол, отдыхали, элой-хо, да-а…
И вот мы тут, под ЕН-5355. И что же? В апреле и в мае было не до веселья. Нацеленности на 19 ноября не ощущалось, праздник довольно специфический. Оставался Новый Год. Но вдруг в августе, спустя месяц после поразительного приключения Тучи Эйшиски в центре альфы, Шкаб объявляет (купив у пресс-центра десять минут на теле Форта), что, с разрешения и при поддержке Мьюкома и клуба серьёзов, традицию намерен в Палладине продолжить. Общий выходной, тра-та-та, всё такое, спросите у старших товарищей. Единственно, что на сей раз (подчеркнул Шкаб: "на сей раз") малина пойдёт двенадцатого, но не сентября, а октября, или даже ноября, словом - когда сумеем запустить в центробег все три "бубла" (TOP, DOWN и MEDIUM) Форта. Общество, считавшее часы до Нового Года, пришло в восторженное смятение, закусило загубничек и последний "бубл", TOP (отказный по умолчанию, заводской дефект главного ротора), закрутило-таки - 11 сентября в 14.26. Пустили вручную при минимальной помощи ног, ейбо всем.
Пустили и, без дополнительных объявлений, в 00.01 12 сентября 121 года потянулись в Центральный Клуб прина-ряжённые с самодельными подарками и отрепетированными, сольно и в погруппно, поздравлениями, - всей простейшей нашей колонией. И дежурная смена на Башне удалённо, но приняла участие, а грустную вахту ЭТО взял на себя лично героический Кислятина. Явились все.
О-хо, ну и нет сказать, как дали. Дано было космически.
Отчётом не отфайлишь, а по теле и половины не покажут. Дали навсегда. В последний раз, если узнаёте слово "последний", и знаете его, как знаем его мы.
Даже капитан, между Шкабом и которым с первых дней в Новой земле поселилась явная общественности крупная крыса, сбросил с себя высокий капитанский нерв и явился с собственноручным пластмассовым тортом (с фонариком "жучок" вместо свечки), и позже - пьяный публично возлежал на груди Шкаба, теребил тому подворотничок и плакал о своей ядовитой капитанской доле.
Даже я, обременённый неотвязным и ещё непривычным Хич-Хайком, повеселился на всю мёртвую мою катушку, и на целых несколько часов отвлёкся от необходимости следить за дышать, забыл о мучащих меня снах наяву, о ежедневных полных медосмотрах, забыл даже о проблемах с потенцией, разорвавших мою старую романтику с Осой.
Дали свободно, но - всерьёз, без нанесения Форту праздничных разрушений. Рушат излишки, а излишков у нас очень не хватало, разве что неснятые остатки. То, что у нас было и работало, было столь драгоценным и незаменимым, что и самый отвязавшийся и пьяный младой не находил весёлого и остроумного в разбить предпоследнюю в Форте лампу дневного света, или что-то такое тому подобное. Воды налили немного в распределителях и подморозили ручными фризерами, пару ящиков маркеров извели. Праздновали по усечённому сценарию. Совместное поедание и выпивание, концерт для именинника, лотерея (с призом в виде нашей любезной Ольюшки Кашки), потом танцы под танцевальную музыку, ну и "сардинки", без "сардинок" нельзя, а в "поймал-имей" играть было опасно в недостроенном Форте. Но программа была короткой только по пунктам, не по времени, и стоит поверить мне, что каждый пункт был выполнен с многоразовым превышением достаточности. Съели весь рацион за неделю вперёд, выпили всё готовое и недобродившее. (Туча под конец выкатила в обитаемость ЦК шесть своих знаменитых жёлтых неприкосновенных бочек с молодой закваской, а надо знать шкипера Тучу, чтобы оценить размах постигшего её душевного движения!) В "сардинки" сыграли хоть по разу, но все сто пятьдесят три наличных человека (у смены на Башне на семь парней была только одна дама, но эта дама была Алла Фозина). Судил "сардинки" Генри Маяма с белым маркером наперевес; свидетельствую, светилась спина и у Мьюкома; Нахав-Цацу Пулеми маркером намазали грудь и бёдра, и пострадал не один славный с игреком в хромосомах, восторженно схвативший Пулеми за талию; меня поймала "Мэм" Макарова, и моя импотенция не смогла устоять; свидетельствую
Кого-то от смеха тошнило, Кирилл Матулин потерял сознание, а Генри Маяма и Верник Топотун подрались вничью впервые не по службе.
Как обычно, часов через двенадцать космического шабаша, проведённых, в общем, сообща, общество разбилось на локали по интересам, по душевным привязанностям. Вряд ли кто-то уснул, не опасаясь разрыва сердца во сне. Я посидел (с Хич-Хайком, естественно) в переполненном личнике у Ста-ды "Ейбо" Нюмуцце, где Стада играл на гитаре и пел со своей единственной напарницей Ло Скариус жалобные "народные песни космических окраин", похабчики Райслинга и земного происхождения баллады, я посидел, послушал, подпел, выпил; отыскал Осу, принял у неё исповедь и выпил с ней чистого малинового на поминальный брудершафт по кончившейся романтике; полюбовался, дабы протрезветь и освободить желудок от лишнего этилового яда, звёздным небом через единственный пока в Форте большой иллюминатор в "диспетчерской девять", где, кстати, с десяток космачей разных степеней свободности обсуждали перспективы и необходимости (в таком порядке) открытия следующей Дистанции (представляете? они допились до новой Звёздной!); а потом, по обыкновению своему высоко загрустив, я понёс свою грусть к своему Шкабу; припасть к широкой груди любимого исповедника и шкипера представилось чрезвычайно уместным сложной душе вторпилы Аба.
Перемазанным флуоресцентной краской привидением, с невидимым (избежавшим "сардинок" по болезни) Хич-Хайком на буксире, я прошёл тёмными коридорами бубла-MEDIUM, отказался выпить крайнего с компанией беспечных пятнадцатилетних младых первой кладки, могущих разговаривать уже только шёпотом, но весело, жизнь им ещё казалась диковиной, нырнул в "улитку", долго ловил в невесомости горизонт и боролся с тошнотой, горизонт поборол, но проиграл тошноте, прибрал за собой, вышел в распределитель объёмов главный "ствола", на свету почистил комб Хайка, и полезли мы с Хайком по осевому тоннелю наверх. Я знал, где Шкаб, потому что знал, и всё.
Он там и оказался. Впрочем, найти его я смог бы и без алкогольных прозрений. Для обустройства "обитухи" "бублов" с переборок и перекрытий "ствола" поснимали почти поголовно фальшь-панели, и внутренности "ствола" просматривались необычайно широко в рабочий день, штатным образом осве-щённые - от кормовых тяжёлых переборок до танковых доньев в носу. Нынче свет в "стволе" погасили. Коридоры подсветили люминофорами, но основные пространства корпуса "А" бывшего титана "Сердечник" тонули во тьме. "Ствол" был безжизнен, но Шкаб (в числе исчезающе малого числа моих знакомых) любил невесомость. И я увидел сквозь решётки, вдали, в районе вертикальных выгородок бывшего отсека диспетчерской ЭТО, яркое белое пятно.