– Именно поэтому Женька настаивала, чтобы меня лечили ее кровью?
– Именно. Она надеялась, что ты воспроизведешь ее кровь и войдешь в эти десять процентов – так сказать, в высшую касту.
– И я вошел? – спросил я в робкой, почти несбыточной надежде.
– Нет, Дмитрий. – Слова Ганса прозвучали как приговор. – Ты воспроизвел кровь Жени, и теперь у тебя царская, самая качественная кровь. Но ты не вошел ни в какую касту. По сути, ты остался «обычным», неполноценным, потому что не слышишь запахов. Ты всего лишь донор, Дима. Твоя кровь – драгоценность, но сам ты не сможешь ужиться в сообществе фрагрантов.
– Смею заметить, что я прекрасно уживаюсь со всеми фрагрантами, кроме тебя.
– Ты не уживаешься со мной, и это перечеркивает все, – жестко сказал Ганс.
– По-моему, до сих пор мы находились с тобой в нейтральных отношениях…
– Ты терпеть меня не можешь, и мне это известно.
– Откуда? Профессор Благовещенский донес?
– Михаил тут не при чем, мне не нужны информаторы, я все узнаю сам. Я ясно вижу, что ты – бунтарь и разрушитель. Ты мыслишь рационально, но, когда тебе кажется, что посягают на твою личную свободу, то теряешь разум и начинаешь совершать дурацкие поступки. Сообщество фрагрантов – не коммуна хиппи, запомни это, Дмитрий! Нет здесь вольницы! Я здесь главный, и главнее меня быть не может. Как ты изволил про себя выразиться… – Сазонов прищурился, – «дефектный муравей»? Забавно, но точно.
– Крови моей хочешь? – крикнул я в запале. – Два литра? Да хоть десять литров! Хоть целую ванну моей кровищи! Одно только объясни: зачем вам нужно реанимировать умирающего старикана? Неужели на его место нет достойной кандидатуры?
– Пока нет. Мы не можем слишком быстро убирать «обычных» и заменять их фрагрантами. Более того: нам необычайно выгодно сделать фрагрантом действующего губернатора, к тому же записать в актив его чудесное исцеление в «Клинике жизни».
– Это ты организовал автокатострофу? – спросил я, хотя очень не хотелось спрашивать.
– Что ты имеешь в виду? – Ганс недовольно скривился.
– Корова. Там, в заказнике, ночью на дорогу выбежала корова. Тебе это не кажется странным?
– Нисколько. Милиция уже разобралась – корова принадлежала одному из егерей. Он не уследил, не закрыл ворота, она вышла из загона и добрела до шоссе.
– Загон зимой? – ехидно переспросил я. – Это что, особая арктическая корова, которая ночует зимой на улице? Лучше скажи, сколько ты заплатил егерю. И вообще, жив ли он?
– Жив. Слушай, Дима, ты парень догадливый, но безмерно болтливый. Неужели ты не понимаешь, что такие вопросы нельзя задавать лично мне? И никому их нельзя задавать! Ты наглец, пользуешься тем, что Женька ткнула в тебя пальцем и сказала: «Диму не трогать, Дима мой!» И мы прыгаем вокруг тебя, наглеца, ни черта не понимающего и не желающего понимать, и ублажаем тебя, выскочку, лишь бы только Жене было хорошо…
– Кто такая Женя?! – завопил я. – Почему она так важна для вас? Она зарабатывает для вас кучу денег, да?
– Ты тупица, Бешенцев! С тобой противно разговаривать!
– Что, угадал я? Угадал?
– Ни на полпроцента. Воображаешь себя великим следователем, но не видишь истины, ни малейшего ее следа.
– Что я должен увидеть?
– Увидеть нас – фрагрантов. Увидеть и понять.
– Я понял вас уже давно! Вы – авторитарное общество, воображающее себя великим и избранным! И во главе подлиз – суперфюрер Ганс! Вы кладете асфальт, ремонтируете подъезды, превращаете город в конфетку. Запрещаете «обычным» пить водку и курить, отвращая их от свиноподобного состояния. Но у вас нет ни малейших моральных ограничений – ни по отношению к «обычным», ни по отношению к своим! Люди для тебя, Ганс – расходный материал, не больше чем муравьи, которых можно вытоптать полмиллиона, и наплодить еще миллион! За вами долго охотились, и вы победили. Остался ли в живых хоть один чистильщик? Сомневаюсь. Также не уверен, что жив хоть кто-то, знавший о чистильщиках. Убить губернатора – нечего делать! Воскресить губернатора – раз плюнуть! Да, я дефектный, будь я полноценным, давно бы нюхнул твоих феромончиков, рухнул бы на четвереньки, да давай лобызать твои туфли! Ах, Ганс, разлюбезный, разлюбимый, светило ты наше, царь глупых мурашей! Но вот не получается так! Потому что я, как любой «обычный», получаю большую часть информации через глаза и уши, а не через нос. И тебе легче убить меня, чем заставить поверить в то, что ты святой!
– Знаешь, я передумал! – зло заявил Ганс, наставив на меня розовую фальшивую кисть. – Надоело мне с тобой нянчиться, обойдемся без твоей крови! Пошел вон из клиники, живи как хочешь! Вон отсюда!
И тут я совершил идиотский поступок – шагнул вперед и попытался схватить Ганса за грудки. Он машинально выставил вперед правую руку, я вцепился в нее, дернул, что-то лопнуло, и в моих пальцах остался протез.
Я стоял и обалдело таращился на искусственную руку, хранящую тепло тела Ганса. Таращился, впрочем, недолго – Сазонов коротко, без размаха, въехал левым кулаком мне в челюсть и я рухнул как подкошенный.
Ганс нагнулся, поднял протез, отлетевший в сторону, и сунул его в карман пиджака. Затем уселся на кушетку и закинул ногу на ногу. Я возился на полу и никак не мог встать – нокаут был качественным, вполне профессиональным.
– Тяжело вас воспитывать, – произнес он спокойным голосом, спокойным настолько, словно ничего не произошло. – Иногда приходится прибегать к испытанным методам дедушки Макаренко. Ведь знаешь, поганец, что не могу я тебя выгнать – по той простой причине, что ты фрагрант. Вот и позволяешь себе наглость. Может быть, ты такой сверхиндивидуалист, что не можешь терпеть ни малейшего насилия над своей личностью? Черта с два! Ты не лидер, ты рабочая лошадка, всего лишь способный исполнитель. Когда-то безропотно ходил под бандитами, и под медицинским начальством, а когда пришло время, смотрел в рот Родиону – делал все, что он тебе приказывал, и не проявлял ни малейшей инициативы. И сейчас ты спорил со мной только из-за глупейшей ревности. Если бы я сказал, что губернатор свое отработал, и можно спокойно отключать его от ИВЛ, ты набросился бы на меня, доказывая, что нужно немедленно перелить ему кровь подлиз. Ты ревнуешь меня. Ревнуешь к Жене, к остальным подлизам. Ревнуешь по-дурацки, как закомплексованный подросток. Мне действительно противно иметь с тобой дело. Сейчас – противно. Но я терпелив, я подожду, пока ты изменишься.
– Не изменюсь! – прохрипел я, вытирая кровь с губ.
– Изменишься, изменишься. Все в этом мире изменится.
– И что же ты хочешь изменить?
– Я же говорю: все.
– А смысл в этом есть?
– Тебе нравится существующий порядок в мире?
– Да ничего, все вроде нормально…
Опять во мне заговорило чувство противоречия. А может, обывательский конформизм. На самом деле: у меня было все, чего мне хотелось. К чему устраивать глобальный кавардак, переделывать все по-новому? Кто знает, к чему это приведет?