Вернувшись в лагерь после работы в карьере, Николай Абрамович направился в барак.
С Андреем им сегодня пообщаться не пришлось. На карьере их использовали на разной работе, и пересечься так и не удалось.
«Больше откладывать нельзя, с парнем нужно пообщаться сегодня», — решил для себя Родзинский.
Андрей лежал на нарах, уперев невидящий взгляд в полку, находящуюся выше.
— Здравствуйте, Андрей! Как вы?
— Здравствуйте, Николай Абрамович! На моих глазах сегодня убили шесть человек. Одного столкнули со скалы, двух спустили с лестницы, так что, когда они оказались внизу, их кости, наверно, превратились в песок. Троих выбившихся из сил застрелили на обратном пути с карьера. Самое главное — я не понимаю: зачем? Возьмите сталинский ГУЛАГ. Тоже тоталитарное государство, но ведь в Союзе узникам обеспечивали (когда это было возможно) достаточные условия, чтобы они не умирали, а работали, чтоб пусть за колючей проволокой, но приносили пользу стране. Здесь же режут просто так, ради потехи. Переведите этих шестерых на нормальное питание — и они снова могли бы работать, принося пользу Германии. Зачем убивать?
— Вы забываете, Андрей, что у советских и немецких лагерей были разные цели. Этот лагерь имеет в первую очередь цель уничтожить заключенных, а уж во вторую заработать на их смерти. Но самое обидное, Андрей, что многие из убийц так и не получили по заслугам, прожив под чужим именем долгую и счастливую жизнь после окончания войны. К сожалению, машину переноса в прошлое разработали слишком поздно. К тому моменту, когда с ее помощью смогли получить неоспоримые доказательства и отследить палачей, в живых оставались лишь единицы. Вы знаете, что израильское правительство выходило в ООН с предложением о разрешении ряда экспедиций в прошлое, направленных на создание там (в прошлом) условий для поимки таких душегубов, как Мартин Борман, Йозеф Менгеле и других? К сожалению, ООН побоялось искажения настоящего и отклонило инициативу израильской стороны.
Помолчали. Наконец Николай Абрамович заговорил снова:
— Я собираюсь бежать, Андрей, и хочу позвать вас с собой! — без прелюдий прошептал он на ухо парню. — И чтобы убедить вас присоединиться ко мне, я хочу рассказать вам, что ждет лагерь на следующий день после побега заключенных. Вы знаете такое слово — децимация?
— Нет, ни разу не слышал.
— Это когда расстреливается каждый десятый. Озверевшие немцы проделают это с заключенными третьего февраля после побега узников из двадцатого блока. К сожалению, это будет до того момента, как мы перенесемся. Хочешь не хочешь, а если останемся в лагере, нам придется в этом участвовать. Даже зондеркоманда, которую в обычных условиях освобождают от такого рода наказаний, пройдет через это. Мне довелось один раз подвергнуться децимации, и поверьте, это было очень страшно.
— Но почему вы считаете, что бежать безопасней? Рисков несравненно больше. Где гарантия, что план побега сработает? Если б было так просто убежать, то здесь бы не сидело восемьдесят пять тысяч человек. Да и насколько я помню, немцы переловят всех беглецов, за редким исключением.
— План побега уже сработал, в том, в другом сорок пятом, когда я бежал отсюда один. Если в точности все повторим, у нас получится. Что касается поимки всех беглых немцами, то нам с вами нужно продержаться всего десять часов. После этого нас перебросит в другое время. По крайней мере, стараюсь быть оптимистом и всей душой верю в это. Но тут есть одна сложность, о которой я должен рассказать вам. Вы помните двух юношей, с которыми я вчера разговаривал?
Андрей помнил двух близнецов.
После кивка Андрея старик продолжил:
— Это я и мой брат-близнец Михаил. Я иду в этот побег в первую очередь для того, чтобы довести их до безопасного места. В том, другом сорок пятом, я бежал один, а мой брат остался и сгинул в лагере.
Андрей был поражен, а ведь действительно, что-то было неуловимо общее в Николае Абрамовиче и пацанах. И только теперь, после признания Родзинского, он понял что. Похоже было все, разница только в возрасте. Вот ведь случается же встретить себя в прошлом!
— Я до глубины души поражен силой вашего духа, Николай Абрамович. На протяжении всей своей долгой жизни вы не сдались, не опустили руки, даже когда все говорило о тщетности ваших поисков, и продолжали искать родного вам человека. И по моему мнению, никто другой так, как вы, не заслуживает от судьбы шанса все исправить. Я с вами. Только вы уверены, что вам удастся убедить мальчишек?
— Вы забываете, что один из этих мальчишек я сам. Я найду способ убедить себя.
— Что ж, тогда вот что. Хотя бы оставшееся время пацанов нужно подкармливать нашими пищевыми таблетками. С таким истощением они много не набегают.
— Так и сделаем! — проговорил Николай Абрамович. Но мысли его в этот момент были уже о другом, он думал о предстоящем разговоре с близнецами, о том, что им скажет. А что может волновать больше всего детей? Это судьба их родителей. И главное теперь убедить рябят в том, что, если они последуют за ним, он действительно приведет их к маме и папе. Жестоко, если принимать во внимание, что их тела давно уже сожжены в Освенциме (после войны Николай Абрамович сам видел документы, подтверждающие уничтожение). Жестокая ложь на благое дело.
Закончив разговор, Николай Абрамович направился к близнецам.
Русские явно что-то замышляли, об этом говорило хотя бы сокращение количества трупов с утра в умывальнике. Обычно каждое утро находили одного, а то и двух самоубийц, вздернувшихся на ремнях, специально для этого там оставленных. Люди не выдерживали жизни, в которой не было ничего, кроме мучений! Хотя, наверное, не так, они не выдерживали жизни, в которой нет надежды. Но последнее время самоубийства почти прекратились, и объяснял Отто себе это просто — русские на что-то надеялись!
Отто поделился своими подозрениями с комендантом лагеря, и тот предпринял шаги. Неделю назад двадцать пять наиболее авторитетных русских (по мнению руководства) из двадцатого блока были помещены в политабтайлунг (камеру для политических заключенных при «политическом отделе») и на протяжении всей ночи ими плотно занимались. Результата никакого! И вся проблема была, по мнению Отто, не столько в силе их характера, сколько в очень плохом физическом состоянии. Продолжительных допросов они не выдерживали, подводило здоровье — они просто умирали, а короткие, к сожалению, не смогли их сломить. Те же, кого удалось расколоть, действительно ничего не знали. Руководство на этом и успокоилось, но Отто все продолжал ощущать смутное беспокойство.
«Хотя чего я боюсь, — вдруг подумал немец. — Поднимут бунт, и что? Что могут сделать истощенные, ослабленные узники, пусть даже их и пять сотен, против спаренных пулеметов? Патронов хватит на всех, а я в своих парнях уверен, не раз испытывал в деле».
Эта мысль подняла ему настроение.
— Отто!