И словно в подтверждение сказанного Слепцов увидел сценку. Они проезжали мимо третьего по счету дома с небольшим подворьем.
Квадратный сруб, крыльцо с верандочкой, перекошенный забор, калитка, повисшая на одной петле.
Дверь избы распахнулась, и из дома выбежала женщина в длинной ночной сорочке с ребенком на руках и побежала к калитке.
Следом появился рычащий монстр, гаркающий трехэтажным матом, с ружьем в руках.
— Стой! А ну вернись, скотина!
На красивом молодом лице женщины, перекошенном от страха, читалась мольба о спасении.
Павел и подумать ничего не успел, как спрыгнул с телеги и бросился к крыльцу.
Ошалелое, пьяное чудовище вскинуло ружье и, прижав приклад к плечу, навело ствол на бегущую.
— Стой, убью!
Павел поравнялся с женщиной и сбил ее с ног, пытаясь оттолкнуть ее как можно дальше в сторону.
Прогрохотал выстрел, Слепцову обожгло плечо и грудь. Не чувствуя боли, он ринулся вперед, как бык на красную тряпку, прихватив дубину с поленницы. Вскочив на ступеньки, он с размаху наотмашь врезал бревном мужику по черепу. Тот выронил ружье, отлетел назад и, перевернувшись через перила, рухнул наземь. Слепцов схватил ружье за ствол и шарахнул им по стойке опоры. Приклад раскололся в щепки.
Павел отбросил в сторону обломки и пошел назад.
Испуганная женщина лежала на земле, ребенок плакал. Ее русая коса расплелась, и длинные волосы рассыпались, как колосья по рыхлой вспаханной почве. Ночная сорочка задралась, оголяя белые стройные ноги. Сейчас она походила на русалку из сказки. Синие, небесного цвета, глаза смотрели на него как на ангела-хранителя.
Создает же природа такие чудеса.
По руке стекала кровь, рубашка промокла.
— Жива? — спросил он, улыбнулся и потерял сознание.
16
И опять, черт подери, он остался в живых. Над кроватью висели иконы и крест.
— Прости меня, Господи, за упоминание рогатого.
Ничего не болело. Левая рука и грудь перевязаны.
Над головой каменный купол, разделенный углами на четыре части, переходящие в стены. Квадратная комната. Если бы не белый цвет, она напомнила бы ему его камеру. Даже окошко загораживала кованая чугунная решетка.
Он глянул на дверь. Деревянная, арочного типа, без запоров и тюремных глазков.
Стол, табурет, подсвечник с огарком, три толстых фолианта в старых потрескавшихся переплетах.
Дверь скрипнула и отворилась. В келью вошел знакомый монах с подносом, на котором стояло что-то, накрытое белой салфеткой.
— Выспались?
— Как вас величать, спаситель?
— Брат Иннокентий.
— И долго я здесь валяюсь?
— Три дня. Ранение не тяжелое. Картечь под кожей застряла. Убойный пучок мимо прошел.
Он поставил поднос на стол.
— Тут парное молоко, каша, рыба. Глаша принесла. Все дни о вас справляется. У вас упадок сил. Истощение. Оттого так долго спали. Отец Григорий сказал, что вы очнетесь в полдень. Вот я и пришел.
— Он провидец?
— Для нас святой. Настоятель монастыря. Если что говорит, то так оно и будет. Трифону он предрекал, что помрет тот скоро. «Твоя злость тебя же и погубит». Вчера похоронили.
— Кто такой Трифон?
— Тот, кому вы голову на две части раскололи.
— Я его убил?
— Отец Григорий так не считает. Вы беззащитных людей от верной гибели спасли. Тришку все ненавидели и боялись. Хоронить никто не пришел. Мы с братьями его закопали на отшибе кладбища, но крест не поставили. Безбожником жил, богохульником умер.
— Ребенок сиротой остался?
— Он и был сиротой. Трифон Глашку с базара привез три года назад. Тогда Оксанке еще года не исполнилось. Из каких она мест, никто не знает. Пошла, глупая, в тепло, под крышу. Так он из ее жизни ад устроил. Бил почем зря, пил, буянил, а она работала не покладая рук. Оксану в поле с собой брала. Оставлять без присмотра боялась. Теперь вот избавилась.
— Что же не ушла?
— А куда? Монастырь у нас мужской. Женщин в храм пускаем по праздникам. А дитя? Одна бы, говорит, в омут бросилась. Не стала грех на душу брать. Кровинку свою надо вырастить. Сейчас с колен не встает. За ваше здоровье Бога молит. Себя виноватой считает.
— Она-то тут при чем?… Милицию вызывали?
— Зачем? Да и не поедут они сюда. Однажды были. Тришкину фотографию показывали. Ищут его. Давно ищут. Зря искать не будут. Не выдали мы его тогда. Три дня ходил в храм молиться, хотя и того делать не умел. На большее не хватило. Опять понесло. Продал душу дьяволу. Вы крещеный?
— Крещеный. И даже молиться умею.
Монах его перекрестил.
— Садитесь трапезничать. Вам силы нужны. Ишь, скулы торчат, как угольники, а щек вовсе не осталось.
— Меня Павлом зовут.
— Мы не спрашиваем. Человек сам знает, что говорить, чего не надо. Теперь буду знать. Подкрепись, брат Павел.
— Скажи, Иннокентий, не встретил бы ты меня, не растратил бы патроны на волков, смог бы выстрелить в Трифона? Во спасение душ невинных?
Монах помолчал, ничего не ответил и вышел.
— То-то, браток! — прошептал Павел. — В людей стрелять — не волкам бошки сносить.
Он съел все, что ему принесли. Сил прибавилось. Он вспомнил о своем рюкзаке. Одежда висела на стуле, а рюкзака не было.
Слепцов оделся и вышел из кельи в сводчатый коридор. Иннокентий разговаривал с каким-то монахом у одной из дверей.
Павел подошел, поздоровался.
— Рюкзачок-то мой не затерялся?
— Он у Глаши в доме остался. Отец Григорий попросил его оставить за воротами, когда я тебя на телеге привез в обитель.
— Чем-то он ему не понравился?
— Он сам вам скажет, если пожелаете.
— Пожелаю.
— Идите за мной.
Они спустились вниз, прошли через двор в другое крыло, и монах ввел его в просторную палату, где в каждом углу играли солнечные лучи.
Старец сидел за длинным столом и что-то записывал в толстую книгу.
Слепцов поклонился, глядя на Иннокентия.
— Преподобный отец. Я привел странника.
Тот поднял глаза и встал. На вид ему было лет девяносто. В черном одеянии, с длинными седыми волосами и тяжелым золотым крестом на груди. Таким он его себе и представлял. Вот только глаза у него были молодыми, не помутневшими, яркими, добрыми и вместе с тем пронзительными. Ему не надо ничего рассказывать, он сам все знает, подумал гость.