Задумчиво потирая подбородок, ничуть не огорченный услышанным, Лиман ответил:
— Совет Фрэйзера был основан на знании, которого у нас не было и не могло быть. Мы приняли этот совет, не задавая вопросов, не ведая, из чего исходил Фрэйзер и каков был ход его рассуждений, ибо мы сознавали, что он черпает из кладезя звездной мудрости, недоступной нашему разумению. Он просил, чтобы мы вам показали его храм, его вещи, его портрет. И если вы скажете два слова…
— Какие два слова? — настаивал Бентон.
Закрыв глаза, Лиман внятно и старательно произнес эти слова, будто совершил старинный обряд.
Бентон снова откинулся на спинку кресла. Он ошеломленно уставился на Рэндла и Гибберта, а те ответили таким же взглядом. Все трое были озадачены и разочарованы.
Наконец Бентон спросил:
— Это на каком языке?
— На одном из языков Земли, — заверил его Лиман. — На родном языке Фрэйзера.
— А что это значит?
— Вот уж не знаю. — Лиман был озадачен не меньше землян, — Понятия не имею, что это значит. Фрэйзер никому не объяснил смысла, и никто не просил у него объяснений. Мы заучили эти слова и упражнялись в их произношении, ибо это были завещанные нам слова предостережения, вот и все.
— Ума не приложу, — сознался Бентон и почесал в затылке, — За всю свою многогрешную жизнь не слышал ничего похожего.
— Если это земные слова, они, наверное, слишком устарели, и сейчас их помнит в лучшем случае какой-нибудь заумный профессор, специалист по мертвым языкам, — предположил Рэндл. На мгновение он задумался, потом прибавил: — Я где-то слыхал, что во времена Фрэйзера о космосе говорили «вакуум», хотя там полно различных форм материи и он похож на что угодно, только не на вакуум.
— А может быть, это даже и не древний язык Земли, — вступил в дискуссию Гибберт, — Может быть, это слова старинного языка космонавтов или архаичной космолингвы…
— Повтори их, — попросил Бентон.
Лиман любезно повторил эти слова. Два простых слова — и никто их никогда не слыхал.
Бентон покачал головой.
— Триста лет — немыслимо долгий срок. Несомненно, во времена Фрэйзера эти слова были распространены. Но теперь они отмерли, похоронены, забыты — забыты так давно и так прочно, что я даже и гадать не берусь об их значении.
— Я тоже, — поддержал его Гибберт. — Хорошо, что никого из нас не переутомляли образованием. Страшно подумать: ведь астролетчик может безвременно сойти в могилу только из-за того, что помнит три-четыре устаревших звука.
Бентон встал.
— Ладно, нечего думать о том, что навсегда исчезло. Пошли, сравним местных бюрократов с нашими. — Он посмотрел на Дорку.
— Ты готов вести нас в город?
После недолгого колебания Дорка смущенно спросил:
— А приспособление, читающее мысли, у вас с собой?
— Оно намертво закреплено в звездолете, — рассмеялся Бентон и ободряюще хлопнул Дорку по плечу. — Слишком громоздко, чтобы таскать за собой. Думай о чем угодно и веселись, потому что твои мысли останутся для нас тайной.
Выходя, трое землян бросили взгляд на занавеси, скрывающие портрет седого чернокожего человека, косморазведчика Сэмюэла Фрэйзера.
— Поганый ниггер! — повторил Бентон запретные слова. — Непонятно. Какая-то чепуха!
— Просто бессмысленный набор звуков, — согласился Гибберт.
— Набор звуков, — эхом откликнулся Рэндл. — Кстати, в старину это называли смешным словом. Я его вычитал в какой-то книге. Сейчас вспомню. — Задумался, просиял: — Есть! Это называлось «абракадабра».
Космический корабль ригелиан приземлился тайком, под покровом ночи. Отыскав густо заросшую лесом местность, он выжег среди деревьев пятачок, опустился на пепелище и выбросил густое облако аэрозоля, чтобы потушить все еще тлевший подлесок.
Над пожарищем поднимались тонкие струйки дыма. Надежно укрытый от взглядов с любого направления, корабль стоял в кольце гигантских хвойных деревьев, и его стабилизаторы, остывая, сжимались с металлическим скрипом. Вокруг резко пахло горелым деревом, сосновой смолой, едким огнетушителем и перегретым металлом.
Пришельцы на борту корабля совещались. На каждого приходилось по два глаза. Они и были единственной приятной чертой их внешности. Все остальное представляло собой почти жидкую изменчивую массу. Когда троица в штурманской рубке обсуждала сделанную из космоса фотографию планеты, они жестикулировали всем, что только шевелилось: щупальцами, ложноножками, длинными беспалыми руками, растущими прямо из тела пальцами.
В данный момент все трое имели шарообразную форму, перемещались на широких плоских ногах и были покрыты густым гладким мехом, по виду напоминавшим зеленый бархат. Это взаимное сходство объяснялось вовсе не прихотью каждого, а требованиями устава. Ригелианская воинская традиция предписывала младшим по званию во время разговора принимать такой же вид и форму, как и у старшего по званию, а если начальство изменялось, то и подчиненные должны были изменяться вместе с ним.
Поэтому двое были пушистыми и шарообразными исключительно в силу того, что капитану Ид-Вану приспичило быть пушистым и шарообразным. Временами Ид-Ван становился совершенно невыносимым. Он не торопясь принимал какую-нибудь сложную форму, к примеру сетчатого молобатера, а потом смотрел, как помощники из кожи вон лезут, следуя его примеру.
Ид-Ван сказал:
— Мы фотографировали светлую сторону планеты с довольно большого расстояния, чтобы никакой космический корабль не мог заметить нас во время съемки. Хотя, по всей видимости, у туземцев нет космических кораблей. — Он выразительно фыркнул и продолжил: — Этих увеличенных снимков вполне хватит для наших задач. Мы имеем представление о положении вещей, а больше нам ничего и не требуется.
— Похоже, здесь много воды, — заметил главный навигатор Би-Нак, глядя на снимок. — Даже слишком много. Больше половины планеты покрыто морями.
— Ты снова принижаешь ценность моего открытия? — осведомился Ид-Ван и отрастил полосатый хвост.
— Ни в коей мере, капитан, — заверил его Би-Нак, почтительно воспроизведя точную копию капитанского хвоста. — Я просто хотел обратить ваше внимание…
— Что-то ты слишком часто обращаешь мое внимание, — отрезал Ид-Ван и спросил у третьего ригелианина: — Правда, По-Дук?
Пилот По-Дук решил не рисковать и уклончиво заметил:
— Бывают времена и времена.
— Поистине глубокомысленное изречение, — прокомментировал Ид-Ван, питавший стойкое презрение к подпевалам. — Один обращает мое внимание, другой изображает из себя кладезь мудрости. Нет бы ради разнообразия ты хоть раз обратил мое внимание, а Би-Нак поработал оракулом. Это внесло бы в нашу жизнь свежую струю.