Штаммбергер широты хозяйской души не оценил:
— Опять выпить? Найн! Столько нельзя.
— Что русскому хорошо, немцу — смерть, — не стал спорить Митрофаныч и немедленно выпил.
После третьего стакана взгляд Митрофаныча сделался масляным. Напряжение, что чувствовалось в каждом его движении, спало.
— Ты, Вольф, не обижайся, но я скажу. Я тебя, труп твой окоченевший, своими руками землей закидал. Вот этими руками.
Хозяин продемонстрировал мозолистые ладони, весомо потряс ими.
— Так что… вот, — закончил он бессвязно.
Немец новость о собственной кончине принял без малейшего напряга.
— Я понимать ваш недоумений, — заговорил он негромко. — Это есть закономеренно.
— Это не закономерно. Это против законов бытия! — взорвался всегда спокойный хозяин. — Или это чудо божье.
Митрофаныч быстро перекрестился на красный угол с мутными ликами Николая-угодника и Божьей Матери.
— Прости господи!
— Господь ни при чем, — покачал головой немец. — Мы сами это сделайт. Хотя и многое не понимайт.
— Кто «мы»? — не понял Митрофаныч.
— Мы есть группа ученых. Мы запускать коллайдер «Ника». У вас в Дубна. Мы получать бозон Хиггс. Потом получать непредсказательный результат. Анабиоз. Вы фсе спать. Мы — нет. Мы приобретать неожиданный способность. Нечеловеческий способность.
Митрофаныч выпучился на немца, заморгал непонимающе, как разбуженная среди бела дня сова.
— Чего? — пробормотал он.
— Они не люди, — пояснил я. — Пока мы тридцать лет дрыхли их милостью, они получили какие-то способности. Божий дар.
— Да-да, — закивал Штаммбергер. — Например, я не умирать.
— Он бессмертный, — перевел я для Митрофаныча.
— Не софсем так, — поспешно поправил немец. — Я умирать. Много раз. Боль, мука. Умирать. Фсе время. Потом снова возрождаться.
— Его дар в том, что он возрождается всякий раз, как умрет, — продолжил играть в переводчика я. — А проклятье в том, что он очень быстро снова дохнет. И, судя по всему, ему это не очень нравится.
— Йа, — кивнул немец.
— Это я понял! — снова разорался успокоившийся было Митрофаныч. — Но как?
Немец повел плечами и притянул к себе нетронутый стакан. Видно, для него это была больная тема.
— Какая разница? — покосился я на Митрофаныча. — Тебе это так важно знать?
— Важно.
— Зачем?
— Важно, — с нажимом повторил хозяин. — Потому что человек имеет право знать, что с ним происходит.
Немец крутил стакан в руке, мелкими глоточками потягивал самогон. На Митрофаныча он сейчас смотрел с большим интересом, чем на меня. Оно и понятно: хозяин проявил любопытство, ему можно на уши присесть.
— Я могу объясняет, — оседлал своего конька Штаммбергер. — Есть множко версий. Есть очен занятный версий. Например, я говорить с корейский коллега. Очен любопытно. В следствие наш эксперимент там возникла червоточина. В нее попал… — немец пощелкал пальцами, подбирая слово, — Flugzeug. [21] Нелепост. Стечений обстоятельств. Но все так совпасть, что они посчитать: причина анабиоза в этом. То ест они принимать следствие за причина. Очен-очен любопытно. Много версий. Правда — одна. Я объясняйт. Не фсе, но многий.
— Не надо, — мягко попросил я.
— Нет, пускай объяснит, — потребовал Митрофаныч. — Давай, Вольф. Объясни. Вы что, все теперь такие?
Старик поглядел непонимающе.
— Ну, бессмертные, — пояснил хозяин.
— Нет, — замотал головой Штаммбергер. — Это мой способность. Другие нет. Другие иначе.
— Другие, это какие?
— Другой ученый, который запускать эксперимент.
— А мы?
Немец покачал головой.
— Слушай, Кирилл Митрофаныч, — не выдержал я. — Тебе что, правда, все это интересно? Чего ты от него хочешь?
— Понять хочу, в чем тут божий промысел. Если все по воле господа, так и это тоже.
Нет, все же хозяин забавен в своей наивности.
— Ты что, не понял еще? Вот он, бог. Перед тобой сидит.
— Не богохульствуй, — насупился Митрофаныч.
Я зло расхохотался.
— Богохульство? Забудь это слово. И образа свои забудь. И семь дней творения. Это был старый мир. А мы живем в новом. Вот перед тобой один из богов нового мира. Эти новые боги не творили этот новый мир семь дней. Они его вообще не творили. Они облажались, понимаешь? Это была конкретная лажа. Просто кто-то опять полез туда, куда не просили. И полез не чтобы понять, а чтобы попробовать. Это вечная проблема нашей науки. Всем рулит эксперимент. Этим умникам не надо думать, они как дети. Им бы распотрошить и посмотреть что внутри. Или проверить на реакцию всего со всем. Или вот посмотреть, что будет, если взять и разогнать что-то. А будет известно что — бум. «Частицу бога» они получили!
Немец нахмурился. Митрофаныч смотрел на меня сердито.
— Серега, успокойся.
— Я успокойся? Лучше б вы успокоились со своими лишними вопросами. Посмотри на него, — я кивнул на Штаммбергера, — вот твой новый бог. Сейчас их еще много, так что вот тебе новое язычество. Пройдет тысяча лет, кто вспомнит, что это были просто люди? Эти люди с их новыми способностями станут творцами нового мира. Они обрастут легендами. У каждого появятся свои функции. Но они не все бессмертные. Значит, со временем богов станет меньше. Этот, что перед тобой сидит, со своим бессмертием может претендовать на роль единого бога, который потеснит старый пантеон. Пройдет еще тысяча лет и вот тебе уже новый создатель. Только не Саваоф, а Штаммбергер. А если кто-то решит посмотреть, что у него внутри, а потом увидит его воскресшего, вот тебе уже и новый Иисус. А они не боги. Они люди. Ученые, но не умные. С простым человеческим любопытством. И научный интерес у них давно к этому любопытству приравнен.
— Серега, у тебя каша в голове, — снова одернул Митрофаныч.
— Они сотворили новый мир по ошибке, — с хладнокровным спокойствием продолжил я. — Они понимают в этом своем творении не больше тебя или меня. Но они продолжают экспериментировать. Хочешь, он расскажет тебе о своих наблюдениях. Может, ты даже получишь какой-то ответ. Сколько трупов за этим ответом?
— Серега, — совсем помрачнел Митрофаныч. — Поссоримся.
— Сколько? — повторил я. — Да какая разница! Вам же любопытно. И тебе, и ему. Любопытствуйте дальше, не стану вам мешать.
Я встал из-за стола и направился к двери. Митрофаныч смотрел на немца извиняющимся взглядом. Я вышел.
— Он не со зла, Вольфганг, — донесся сзади голос Митрофаныча, впервые назвавшего немца нормальным именем.