Я хлопнул дверью.
Нет, не со зла. У меня нет зла ни к Штаммбергеру, ни к его коллегам. Хотя они радикально изменили мою жизнь и жизни прочих семи, или сколько нас там, миллиардов.
Злило не то, что сделано. Злило то, что никто ничему не научился.
Одни опять любопытствуют, другие — «ищут ответы». А суть одна.
И мне не нужен ответ на вопрос, что сломалось в их глупом коллайдере. Или напротив, сработало как надо. Мне неинтересно, что станет с частицей, если ее разогнать до нереальной скорости. Я знаю, что будет. Я на моцике в свое время катался. Я знаю: если что-то бездумно разогнать, то это что-то, в конечном итоге, резко остановится, наткнувшись на препятствие, и размажется в лепешку.
Мне неинтересно, почему чертов немец бессмертен. Мне неинтересно, какие бонусы получили его кореша. Потому что это не воскресит погибшего Олежку. И я не хочу рассуждать на тему, дар это или проклятие — вечная жизнь через вечную смерть. Потому что у Олега не будет даже такой жизни. Она будет у вечного немца Штаммбергера.
Мне неинтересно даже, почему мгновение перехода из Новгорода в Коровий брод сожрало полтора, или сколько там, месяца моей жизни. Потому что это время не вернется.
Так зачем мне эти ответы? И как следствие, зачем эти вопросы?
Я спустился с крыльца и пошел по дорожке. Неважно куда. Просто продышаться.
Когда у Коровьего брода вместо коровы я увидел немца, когда понял, что он жив, когда выслушал его скомканное, коверканное объяснение, в первый момент обрадовался. Обрадовался тому, что не убийца. Тому, что снова есть свобода выбора. Что можно вернуться в Москву, а можно остаться.
Сейчас от радости не осталось и следа. Было только раздражение. Может быть, немотивированное, но настолько яростное, что даже думать не хотелось, есть на него причина, или это просто мой клин.
А может, это не клин, а кризис среднего возраста, как любил говорить Борька Борзый. Хрень! Все эти кризисы трех, пяти, десяти лет, кризисы среднего возраста, временные кризисы в отношениях между мужчиной и женщиной, все это — полная хрень. Придумка психологов.
Тропинка петляла. Куда теперь? Вернуться к Артему, который остался караулить свою корову? Да ну на фиг эту корову.
Я повернул и попер через перелесок, не разбирая дороги. Впереди наметился просвет. Там, далеко впереди, сквозь сосны пробивался солнечный свет. Журчала Пышма. Только я знал, что это не солнце, а треклятая мерцающая стена.
Дернуть, что ли, туда, в свет. Прыгнуть куда-нибудь… Куда? В Москву? Тогда надо вернуться за немцем. Или — неважно куда?
Я остановился от неожиданно накатившего понимания.
Цели нет. Привязки нет. У меня была цель, потом она размылась. Ее не стало. А привязки и не было никогда. Оттого и мотает меня то туда, то обратно.
Я потер виски. Посмотрел на свет, просеивающийся сквозь сосны. Нет, родной, погоди. Мне надо понять, куда идти, а потом уже двигаться. А ты свети пока. От тебя не убудет.
Вдалеке хрустнула ветка. Заверещала и сорвалась с места перепуганная птица. Между соснами мелькнула фигура. Следом вторая.
Внутри что-то съежилось.
Высокий белобрысый мужчина и девушка. Они поднялись от реки, взялись за руки и пошли, о чем-то болтая.
Я видел их. Они меня — нет.
Ванька лыбился, как в первую и единственную нашу встречу. Яна улыбалась в ответ. И хотя это невозможно было разглядеть с такого расстояния, я знал, что на щеках у нее проступают ямочки, а в глазах пляшут веселые черти.
Свет бил сквозь сосны…
Они прошли. Быстро, медленно? Не знаю.
Мимо. Своей дорогой. Один раз они остановились и долго целовались.
Белобрысый детина впивался своими пухлыми губами в мою… нет, не мою Яну.
Потом они снова зашагали, пока не исчезли между сосен так же, как и появились.
Они ушли. Я остался.
Стоял, оглушенный, и слушал ветер.
«Один из них тебя обманывает», — слышался в его холодных порывах голос мертвого Олега.
«Не твоя это девка», — вторил ему далекий голос Митрофаныча.
Сколько я так простоял? Не знаю.
Способность двигаться вернулась ко мне тогда, когда холод внутри и снаружи сравнялись.
«Холодно, — пришла вялая мысль. — Пора домой».
— Привет.
Яна резко обернулась.
Я не хотел ее пугать, просто ждал в стороне от дороги, возле дома, и остался незамеченным. Она прошла, я вышел на тропинку и окликнул.
— Шпионишь?
— Нет. — Я взял Яну под руку и повел к дому. — Ищу тебя везде. А ты опять гуляешь?
— Гуляю, — дерзко отозвалась Яна. — Прогулки на свежем воздухе полезны для здоровья.
— С этим? — уточнил я, имея в виду Ваньку.
Яна поняла. Остановилась, выдернула руку и полоснула меня взглядом.
— Ты с ним спишь?
— Нет.
— Врешь.
— Хорошо, — нервозно ответила Яна. — Я вру, я с ним трахаюсь. Если тебе так этого хочется, пусть будет так.
Девушка смотрела мне в глаза. Снизу вверх, но так уверенно, что я засомневался в своих подозрениях.
Хотя, в чем тут сомневаться? Я же сам их видел, своими глазами. Они целовались — это факт. А постель, в конце концов, вопрос времени.
— А говорила, что любишь, — уличил я.
— Ты тоже много чего говорил, — взвилась девушка. — И про любовь. А с тех пор, как мы сбежали, не обращаешь на меня внимания. Меня как будто и нет. И вообще, ты мне Москву обещал, а сам…
— Так тебе Москва была нужна, а не я.
Но Яна не услышала, или не захотела услышать.
— …притащил в эту глушь и оставил.
— Мы остановились здесь вместе.
— Большая радость. И что дальше?
— Ничего. Надо как-то устраиваться, раз мы здесь застряли.
— Вот именно, — выпалила девушка. — Надо устраиваться. Ты, извини, здесь никто. А с Ванькой не пропадешь.
Я пожал плечами. Боль и злость отступили, осталось лишь холодное равнодушие. Я чувствовал, что это ненадолго, все вернется, но сейчас это неожиданное спокойствие было кстати.
— Ну и чего ты ждешь? Мотай к своему Ваньке.
— Вот. Ты весь в этом. Истеричка! А Ванька… он настоящий.
Девушка зло сверкала глазами, лицо ее стало жестким, несимпатичным. Такой Яны я еще не видел. Быть может, такой она была на самом деле, хотя мне не хотелось в это верить.
В любом случае, сейчас она загнала себя в тупик. Пыталась сделать виноватым во всем меня — видимо, так ей было легче. Но только я себя виноватым не чувствовал. И истерики у меня не было.