— Не смеем вас задерживать, Олег Григорьевич, — сказал сонный майор с нескрываемым сарказмом в голосе. — Сейчас препроводим вас в санчасть. Там вас, г-хм, полечат!
Банников и так уже понял, что Шумейко больше ничего не скажет. Теперь за него будет говорить адвокат. Этот молодой парень, сидящий здесь, перед ними, совершенно обдуманно и спокойно убил своего брата. Убил Феликса, о котором никто не заплачет. Убил Сергея Кузнецова. И если его отсюда выпустят — а очень возможно, что его все-таки отпустят, он и дальше будет убивать всех, кто ему мешает. Он вошел во вкус. Очень трудно будет сделать так, чтобы этого Шумейко все-таки посадили. Они, конечно, сделают все возможное. И даже невозможное. Но слово Кашубы будет против слова Шумейко. Кузнецов убит, и он уже ничего не скажет.
Майор Банников всегда был реалистом. Он нажал кнопку и вызвал конвой.
Нину сегодня выписывали. С утра заходил доктор Емец, весело с ней попрощался. Сейчас приедут Васька с Геркой на машине и заберут ее. Куда она поедет? В свою бывшую квартиру, туда, где она пыталась убить Сергея? Нет, только не туда. И не к Ваське. Лучше уж, наверное, к отцу.
Она сидела одетая и собранная на своей высокой жесткой кровати. Похудевшая, бледная, осунувшаяся. Другая, и не только внешне. Как она теперь будет жить? Димка. У нее остался ее Димка. Вчера она говорила с ним по телефону. У них там еще лето. Дорого она бы дала, чтобы вернуться туда, в лето, на две недели назад. Никогда не возвращаться в этот город, никогда не делать того, что уже сделано. Но, как говорят на Востоке, даже сам Аллах не может возвратить минувшего… Она вздохнула. Нужно как-то устраиваться. Забирать Димку, искать работу. Нужно начинать жить. А хочет ли она жить? Она не знала.
Под окнами засигналили. Наверное, приехали Томашевские. Она снова вздохнула. Выписка лежала у нее на тумбочке, она прочитала ее, наверное, раз двадцать. Она снова взяла ее в руки. Снова пробежала глазами по строчкам: «…прооперирована по поводу доброкачественной опухоли…» Вчера она отдала доктору деньги. Он не хотел брать, но она настояла. Это была как бы плата за эти слова. Кажется, она становится еще и суеверной. В дверь постучали. Действительно, это Васька с Геркой. Васька тоже как-то похудела, неожиданно заметила Нина. Личико у нее осунулось, только живот по-прежнему бодро торчал в прорехе незастегивающегося плаща.
— Ну, что, Нин, все собрала? Поехали? — озабоченно спросила Васька. — Гер, бери ее сумки. Давай, Нин, я тебя поведу.
— Вась, я же не инвалид! — Нина встала. Герка быстро собрал в одну кучу ее имущество и вышел в коридор, освобождая проход.
Они так и вышли, гуськом: впереди Герка с сумками, за ним Нина, осторожно спускающаяся по ступенькам, а позади — Васька со своим животом. Вышли во двор. Нина зажмурилась от пробившегося сквозь тучи солнца. Теркина машина стояла у крыльца, и он уже грузил сумки в багажник. Еще какая-то машина ехала по дороге прямо к их корпусу.
«Еще кого-то сейчас забирают». — Нина равнодушно скользнула по машине глазами, но внезапно сердце ее остановилось, а потом забилось вдвое сильней. Димка! Димка выглядывал из окна и махал ей рукой. Она стояла, не зная, что ей делать — то ли бежать навстречу этой машине, то ли бежать обратно и спрятаться в своей палате номер двенадцать. Она стояла растерянная, по лицу ее текли слезы.
Между тем машина подъехала вплотную к Теркиной и остановилась. Димка, ее Димка бежал ей навстречу. Он добежал до нее, уткнулся в ее колени и застыл.
— Мамочка!
Она уже плакала в голос, не в силах сдержаться. Васька стояла рядом и тоже, кажется, плакала. Из подъехавшей машины не спеша, видимо, для того чтобы не мешать им с Димкой, вышли Валентина Яковлевна и Кирилл. В руках у Кирилла был букет желтых цветов. Она присела на корточки и мокрыми от слез губами целовала Димку в глаза, в щеки, в уши. Он смеялся и уворачивался. Кирилл подошел к ней и протянул цветы. Пряча глаза, она взяла букет и стояла, не зная, что ей дальше делать. Подошла Валентина Яковлевна и обняла ее за плечи.
— Ну, все, все, Ниночка. Все будет хорошо!