Угроза была мальчишке непонятна, но от того, вероятно, казалась еще ужаснее. Он дернул стонавшего брата за руку, помог встать и потащил его к деревьям на обочине дороги. Послушав, как трещат сухие ветки под их шагами, Каргин повесил автомат на плечо и направился к своим бойцам.
Оба бородатых, раненый и уцелевший, лежали на земле лицами вниз, Дмитрий стоял над ними с «калашом», а Рудик сгребал в кучу сабли, кинжалы и автоматные рожки. Перфильев, морща нос, осматривал коня, за которым дымилась пара свежих навозных лепешек. Ибад, главарь банды, не двигался, глаза у него закатились, кожа на щеках и лбу начала синеть.
– А ты ведь его убил, – сказал Каргин.
– Да, – подтвердил Перфильев. – Случайно! Зато теперь у нас пять стволов и масса холодного оружия. Не нужно к тому минбаши-прохиндею идти. Еще конь есть… С конем что будем делать, Леха? Конь нам вроде бы ни к чему.
– Отпустим. – Каргин повернулся к Диме с Рудиком и приказал: – Погрузить оружие в машину, дерево убрать с дороги.
– А эти? С этими что? – Дима кивнул на пленников.
Каргин с Перфильевым переглянулись.
– Эти – наша забота, – буркнул Влад. – Подъем, джигиты! Берите своего кунака за руки-ноги, и в лес!
Бородатые встали с угрюмыми лицами, подхватили труп, понесли, продираясь сквозь кусты и подлесок. Каргин и Перфильев шли за ними. Влад посматривал по сторонам, и Каргин знал, что он ищет: ложбинку, яму или трещину на горном склоне, такой величины, чтоб поместились мертвые тела.
Подходящая ямка нашлась метрах в сорока от дороги.
– Мы им теперь кровники, раз шею Ибада сломали, – тихо произнес Перфильев. – Мы уедем, на других наших отыграются. Живыми нельзя оставлять.
– Само собой, – кивнул Каргин.
Влад повысил голос:
– Кто из вас Муса?
– Мин. [19] – Раненый дернул головой.
– Ты, Муса, десять миллионов хотел, и пять – за то, что русские? Ну, сейчас получишь. Полный расчет и увольнение!
Сухо громыхнули выстрелы, потом они стащили трупы в яму и забросали ветками и сухой листвой. Сгребая листья прикладом, Каргин вспоминал о другой яме, из своих снов – в ту, отрытую в горах Афгана, закапывали живьем и после пыток. Солдат закапывали, не разбойников, и были среди тех солдат и русские, и туранцы… Соратники по оружию, которых породнила смерть… Он думал об этом, и совесть его не мучила.
Они вернулись на дорогу. Рудик и Дима смотрели на них примерно так же, как глядят фанаты «Спартака» на форварда, забившего решающий гол бразильцам. Потом Рудик произнес:
– А эти… хмыри бородатые… где?
– В земле, – коротко бросил Перфильев и, увидев, как расширились глаза парней, пробормотал: – Это вам, бойцы-молодцы, не бутик московский от воришек охранять… Ну ничего, ничего! Пошлю вас на Кавказ при случае либо в Приднестровье, и станете вы настоящими головорезами.
– Надо ли? – сказал Каргин.
– Надо, Леша, надо. Жизнь такая!
Рыкнул мотор, «ЗИМ» покатился вверх по дороге, пегий жеребец тоскливо заржал ему вслед. Ехали в молчании и вскоре поднялись к невысокому перевалу. Слева, километрах в восьми, красовалось озеро Кизыл, поражавшее дикой первозданной прелестью: овал прозрачно-розоватых вод в обрамлении серых и бурых утесов, поросших кое-где кустарником и мхами. Одна скала была особенной, намного выше остальных, светлой, почти беловатой, гладкой и остроконечной – Ак-Пчак, что по-турански означало белый нож или клинок. На вершинах и склонах утесов тут и там виднелись смотровые площадки, а в дальнем конце, где к озеру подходила главная дорога из Ата-Армута, высились краснокирпичные корпуса гостиничного комплекса и гнил на воде плавучий ресторан-фрегат. Повсюду – безлюдье, тишина и запустение…
Ниже озера лежала зеленая долина с целебными источниками, санаториями, кумысолечебницами, парком, летним театром и сотней-другой двух – и трехэтажных домов, стоявших ровными рядами вдоль десятка улиц. Райцентр Кизыл дремал в сонном оцепенении, лишенный людских голосов, смеха, музыки, гуляющих пар – словом, всего того, для чего был создан в эпоху братства народов и торжества социализма. Только далекая перебранка собак да редкий вопль ишака нарушали безмолвие.
– Заедем? – спросил Перфильев.
– А на кой черт? – Оттянув рукав рубашки, Каргин взглянул на часы. – Десять ноль семь… Торопиться надо!
– Вон дорога. Наверное та, что нам нужна…
Рудик прибавил газа, и они покатились с перевала вниз, к тройной развилке и нескольким домикам, обмазанным глиной и окруженным садами и огородами. На развилке торчал покосившийся столб, с которого свисали указатели с полустершимися надписями, дружно направленные в землю. Дима зашелестел картой, но Каргин, заметив сидевшего у обочины старика, приоткрыл дверцу и крикнул:
– Эй, отец! Не подскажешь, где тут дорога в Таш?
Старик поднялся и, опираясь на палку, шагнул к машине. Было ему за восемьдесят, по темно-коричневому лицу стекали к бороде глубокие морщины, губы ссохлись и потрескались, старый линялый халат болтался на нем, как на вешалке. Глаза, однако, казались живыми, и говорил он по-русски почти без акцента.
– Средняя дорога в Таш, сынок. – Он наклонился, заглядывая в лицо Каргину. – Не нужно ли вам чего? Курага есть, урюк, изюм, сушеные груши… Купите, дешево отдам…
Честная бедность, понял Каргин. Честная бедность, скудная старость – может быть, голодная, изюм и урюк не хлеб, не масло, ими не проживешь… Задвинув под сиденье лежавший в ногах автомат, он отворил дверцу пошире.
– Курагу возьму, ата. Еще изюм, килограммов по десять того и другого.
– Куда нам столько, – пробурчал Перфильев. – Да и зачем?
– Глюкоза и витамины, – пояснил Каргин. – Неси, отец!
Старик заторопился к ближней мазанке, притащил один увесистый мешочек, потом другой.
– Чем расплатиться? – спросил Каргин. – Рублями, долларами или таньга?
– Таньга. Рубли отнять могут, а за доллары и вовсе голову снесут… Много даешь, сынок, не надо столько, я не нищий, я…
Каргин запустил пятерню в мешок, выгреб горсть изюма, попробовал, причмокнул. Потом сунул старику ворох разноцветных бумажек с портретами туран-баши.
– Бери, отец, бери… изюм у тебя как мед… Опять же дорогу ты нам показал…
– Разве за это берут? – Старик вздохнул, но деньги все-таки принял. – А кто вам нужен в Таше? Если знаю, подскажу.
– Азер Федор Ильич, бывший полковник. Улица Ходжи Насреддина, семнадцать. Приятель моего отца.
– Ферхад-батыр? – Седые брови старика взлетели вверх. – Так Ферхад в Таше больше не живет, к нему по левой дороге надо, выше в горы! Километров двадцать, и там, за ущельем, будет его ерт. [20] Луга там большие, луга Бахар, Весенние по-нашему. На лугах у Ферхада… как это по-русски? – Он поднял взгляд к небу. – А, ферма! Гусей разводит Ферхад-батыр, еще индеек и очень больших птиц, названия не знаю, только лягаются сильней коня. Знакомы мы с Ферхадом… Привет ему передавайте!