Он прожил всю жизнь у нее на глазах, рос, взрослел и старел. Она сама отнесла его к ветеринару, чтобы ему сделали последний укол, и до последнего мига держала его на руках. Этот кот не может быть Тимми.
— Так ты его оставляешь? — спросил Пол.
Вопрос показался ей странным. Оставляет ли она кота… Наверное, он хотел сказать «мы»…
— Ну, если его никто не хватится… Не напишет объявления… Почему бы и нет?
— Прекрасно, я просто так спросил.
— Эмма обрадуется.
Пол промолчал.
— Когда приедешь?
Он сказал, что вернется рано. Закончит срочную работу и приедет. Еще до вечера.
По дороге в Бриар-Хилл они остановились у фруктового ларька.
Старик со старухой продавали калифорнийские персики.
У старика была сморщенная, как печеное яблоко, кожа, зато у старухи, замотанной в коричневую шаль, из-под низко натянутой мужской рыбацкой шляпы выглядывало совершенно гладкое лицо — лицо человека, всю жизнь прятавшегося от солнца.
Старик даже не посмотрел на девочек, просто взял деньги и ткнул пальцем в пакет с персиками — забирайте, мол.
Старуха молча наблюдала за ними.
Одна из девочек почувствовала, как та уставилась на ее татуировку на бедре.
На углу, свернув с проселочной дороги, остановился пикап, в котором сидели два парня. Они засвистели и закричали через окно:
— Эй, крошки! Привет!
Они обращались к обеим подружкам, но та, чье бедро было украшено татуировкой, не могла поднять глаз от пакета с персиками. Что-то теплое, словно слезы или кровь, заструилось у нее внутри, перетекая из горла вниз.
Парни все свистели.
Старик со старухой сердито на нее покосились.
Пакеты с фруктами плавились на солнце.
Над ними парил почти невидимый рой мелких мушек.
Солнце горело над головой.
Зачем она так оделась — шорты, топик на тоненьких бретельках, золотое кольцо в пупке, да еще эта татуировка, — если не хочет, чтобы на нее обращали внимание?
Девочки съели персики в машине.
Одуряюще сладкий сок стекал по пальцам, и все, до чего они дотрагивались, становилось липким.
Тимми спрыгнул у нее с колен.
Перебрался на кушетку и свернулся калачиком в своем любимом углу — там, где привык лежать и точить когти и где цветочный узор за долгие годы истерся почти до основания.
Тимми у них гулял на улице, когда хотел, поэтому ему были нужны хорошо отточенные когти. Их отметины остались по всему дому.
Диана поднялась с кресла. Ей было хорошо. Как будто она вновь обрела нечто такое, что считала навсегда потерянным. Что-то свое, родное. Она миновала гостиную — кот довольно урчал у нее за спиной — и через кухню вышла во двор, направляясь в мастерскую.
Дождь кончился, но вдали еще слышались громовые раскаты и на горизонте вспыхивали зигзаги одиночных молний. Было душно, парило. На тропинку вылезли дождевые черви.
В гараже было темно. Диана поднялась по лестнице и включила в мастерской свет. На мольберте по-прежнему стоял вчерашний набросок юной парочки.
Это были лучшие минуты ее жизни — в первый раз посмотреть на сделанный накануне рисунок. В каком-то смысле это было все равно что смотреть на работу другого художника, например одного из ее студентов. Первое целостное впечатление позволяло понять, что же у нее получилось.
Судя по всему, эта работа ей удалась.
Неплохая композиция: никакой симметрии, но и скученности тоже нет.
Фигуры девушки и юноши чуть сдвинуты к правому углу, словно автор смотрит на них краем глаза. Небрежно закинутая за голову девичья рука просто великолепна — ненадуманная и естественная поза. Ее непосредственность подчеркивает зажатая в другой руке сигарета. Оба красивы. У юноши сильные и тонкие руки. У девушки слегка приплюснутые груди, как у большинства женщин, лежащих на спине, вне зависимости от возраста.
И освещение выбрано правильно.
Свет отражается от поверхности бассейна, рассеянный, но четкий, как раз такой, как нужно.
Тени от гаража Элсвортов медленно ползут к ногам ребят, готовые подняться выше, к торсам — в отличие от залитых ярким светом рук и лиц.
Диана была довольна.
Небо прочертила молния, вслед за этим послышался оглушительный раскат грома, так близко, что она вздрогнула. Свет в мастерской ярко вспыхнул, мигнул пару раз и погас. — Проклятье! — От страха Диана выругалась громче, чем обычно себе позволяла. Снова заломило висок.
Она и думать забыла о головной боли.
Неужели она так увлеклась делами, что перестала ее замечать?
Снова вспыхнула молния. Какую-то долю секунды она не видела ничего, кроме рисунка. В ослепительном, но ненадежном освещении он казался совершенно другим.
Рисунок.
Темнота.
Еще одна молния. Опять рисунок, сигарета в руке, и Диана поняла.
Темнота.
Еще миллисекунда света.
Сигарета.
Она ее не рисовала.
Та девушка не курила.
Диана потерла глаза и начала на ощупь пробираться обратно в дом. Больно стукнулась коленом о стул, он упал, и Диана опять выругалась. Сердце колотилось как бешеное. Темнота сгустилась и стала осязаемой, по крыше стучал дождь. Оглушенная его барабанной дробью, она ничего не слышала, ничего не видела в наступившей тьме и, как это ни глупо, боялась детским страхом. Что за ерунда. Ведь это всего лишь гроза. И рисунок, немножко отличавшийся от того, который она сделала. Она взрослая женщина. Живет в безопасном месте, у нее хорошая спокойная жизнь…
Еще одна вспышка молнии расколола черноту, и перед глазами мелькнула картина — белое пятно и девушка, которая убрала руку от лица и смотрела прямо на нее.
К тому времени, когда она вернулась в дом, электричество уже включили. Мигали часы на микроволновке, а холодильник громко урчал, как всегда после падения напряжения.
Диана подошла поближе и прижалась ухом к дверце.
Было что-то успокаивающее в этом механическом журчании, в мягком мурлыканье мотора. Безупречная надежность машины, способной работать без сбоев, не требуя ухода, поражала ее воображение.
Боль, казалось, перетекла из головы в холодильник, но Диана знала — стоит ей оторваться от успокоительно твердой поверхности, и та вернется.
Надо принять таблетку, тайленол или мотрин. Надо…
Диана не удивилась, почувствовав, как кот царапает ее голую ногу, хотя вздрогнула от неожиданности.