— Сработало! — Одинцов подошел к старику и, коснувшись его плеча, заставил опуститься в кресло. — Все получилось так, как мы предполагали: сначала он мне не поверил, но молнии Айдена были убедительны. Он согласен. Даже изволил рассмеяться, узнав, что Лидор теперь моя супруга.
— Не вижу в этом ничего смешного, — сказал бар Занкор. — Пэр империи должен быть женат, ибо он государственный муж, а не юный повеса. Я был твоим восприемником, Рахи, и я счастлив, что ты остепенился. — Он задумчиво побарабанил пальцами по разостланной на столе карте и произнес: — Странная история! Я имею в виду все, что случилось с тобой… Теперь я понимаю, что ты не Рахи, не тот Аррах, сын Асруда, что отправился в страну хайритов, и дело тут не в обличье, ты просто другой, совсем другой… Ты умнее его на целую жизнь, и пусть Шебрет прижжет мне задницу, если это не так!
Одинцов промолчал, лишь на его губах мелькнула и исчезла загадочная усмешка.
— Кто же ты, Аррах? — Бар Занкор заглянул ему в лицо. — Демон, вселившийся в тело молодого Ригона? Или могущественный маг из южных краев, из царства пресветлого Айдена, принявший облик Рахи?
— Я — Аррах, сын Асруда, Хранителя Запада. Пусть будет так, достопочтенный. Ты согласен?
— Согласен. — Целитель кивнул, огладив бритый череп. — Твой отец тоже был со странностями… Таинственный человек! Но я не собираюсь уподобляться шерру, вынюхивающему там и тут. Для меня ты Аррах Эльс бар Ригон, наследник славного рода и будущий пэр империи.
Поднявшись, бар Занкор подошел к окну и некоторое время обозревал сад, тихо дремавший между высоких каменных стен. Затем он повернулся к Одинцову. Черная тога, спускавшаяся почти до щикотолок, традиционное одеяние целителей, делала его выше и стройнее, серебряная цепь лежала на груди правильным полукругом.
— Значит, Савалт прочитал вашу брачную запись и развеселился, — медленно произнес старик. — А что было до этого, сын мой?
— До этого пугал и допрашивал, допрашивал и пугал. Огнем, каленым железом и тем, что расправится с Лидор… Так было, пока я не надел перчатки. Молнии Айдена его потрясли!
— Еще бы!
Целитель невольно вздрогнул, и Одинцову вспомнился тот ужас, с которым бар Занкор глядел на огненные лучи, испущенные загадочным предметом. Ужас его отличался от реакции щедрейшего, — тот, хотя и был испуган, наверняка представлял себе груды вражеских тел, располосованных молниями, и это зрелище веселило душу Савалта. Старому Артоку, вероятно, тоже виделись горы трупов ксамитских солдат, но счастья он при этом не испытывал.
— Итак, мы договорились, — произнес Одинцов. — Я доставлю в Ханд его лазутчиков. Из Ханда они доберутся в Калитан без меня, а я вернусь в Тагру. Стану пэром и передам щедрейшему магические перчатки.
Бар Занкор моргнул.
— Разумно ли это, сын мой? Такая страшная сила… такой могучий талисман…
— Не беспокойся. Бар Савалт уверен, что не всякий человек, попавший в царство Айдена, обретает мощь и силу, но лишь отмеченный истинным благородством — как, например, наш пресветлый владыка или сам щедрейший казначей. Овладев талисманом, бар Савалт скоро выяснит, что благородства у него маловато.
— Что ты имеешь в виду, Рахи?
— Магия быстро иссякнет. — Одинцов отбросил со лба прядь волос и усмехнулся. — Может быть, щедрейшему удастся поджечь свой стол, но не более того.
— Хм-м… будем надеяться… — Целитель покачал головой. — Эта… эта вещь… внушает мне ужас. Карта, которую ты привез, гораздо полезнее и безопаснее. — Он любовно покосился на портулан, лежавший на столе.
— Не могу с тобой согласиться, почтенный. Карта гораздо опасней! Молнии Айдена пропадут, когда исчезнет магическая сила перчаток, а карта… Владея этим чертежом, можно рассчитать время похода в любую страну, проложить маршрут, прикинуть число солдат… Для любого, кто стремится к завоеваниям, эта карта настоящее сокровище! Если бы Савалт видел ее, он, возможно, догадался бы, что я его дурачу с экспедицией в Калитан.
— А это действительно так?
— Конечно! Я сказал щедрейшему, что калитанцы — опытные мореходы, и это правда. Еще сказал, что они плавают на Юг, и это ложь, ибо здесь, в районе экватора — видишь зеленую полосу?.. — тянутся водоросли, и они неодолимы. Видел бы ты их, отец мой! Там не пройдет ни лодка, ни корабль, ни плот! А дальше находится течение столь мощное и быстрое, что пересечь его способны лишь морские змеи!
— Откуда ты знаешь все это? — Арток метнул на него испытующий взгляд.
— Ну… Мне рассказали об этом люди или, возможно, боги — те, кто подарил карту и магические перчатки. Однако, отец мой, напомню еще раз — я не в праве говорить о подобных вещах.
— Ладно. Смертным не понять путей богов! — Бар Занкор вернулся к столу и, склонившись над картой, стал разглядывать остров, лежавший далеко на востоке, в тысячах километров от Тагры. Потом сказал: — Но рано или поздно наш обман откроется… когда лазутчики щедрейшего вернутся с Калитана.
— Они не вернутся, почтеннейший. Или им перережут глотки по дороге, или они останутся на Калитане. Этот остров в теплых морях богат и прекрасен, а люди там гостеприимны. Бар Савалт даст лазутчикам много золота… К чему им возвращаться? Дорога опасна и тяжела, а жизнь на Калитане много приятней, чем в Айдене.
Бар Занкор покивал головой:
— Возможно, так и случится. Но будь осторожен, Рахи! Ты поплывешь с людьми Савалта в Ханд, и какие тайные приказы даст им щедрейший, ты не знаешь. А он человек коварный! Вдруг лазутчики тебя убьют! Или вас захватят ксамиты, или случится шторм, или…
— Это меня не тревожит. Я справлюсь, — сказал Одинцов. — Для грусти есть другие поводы.
— О чем ты, Рахи?
— О том, что через двадцать дней я снова расстанусь с Лидор. А пока этого не случилось, отец мой, пойдем к ней и сядем за стол. Время вечерней трапезы.
* * *
В его объятиях лежала женщина. Прижавшись щекой к плечу Одинцова, дышала прерывисто и жарко, словно недавний любовный экстаз вновь посетил ее в сонном забытьи, подарив наслаждение, к которому нельзя было привыкнуть. Для нее, совсем еще юной, страсть таила новизну, каждый поцелуй и каждое объятие казались божественным даром, каждое нежное слово — откровением.
Пряди золотых волос ласкали грудь Одинцова. Эти локоны были невесомыми и мягкими, как шелк, он не чувствовал их прикосновения, не замечал руки, обнимавшей его шею. Он спал, и его лицо, озаренное пламенем свеч, догоравших в серебряных шандалах, выглядело таким же молодым, как у его подруги. Темные завитки спускались на лоб, на гладкой коже — ни морщинки, твердо очерченные губы хранили свежесть юности, в уголках рта прятался некий намек на улыбку — то беспричинное и щедрое веселье, что приходит иногда к сильным и уверенным в себе мужчинам в поре возмужания. Ибо Георгию Одинцову, мирно почивавшему в своей кровати, в своем наследственном замке близ имперской столицы Айд-эн-Тагры, было двадцать шесть лет.