Я, как и положено давшему клятву Гиппократа, был в разговоре добр и мудр. И заботлив, в натуре. Все по клятве. А под конец предложил вместе поужинать.
Сначала отнекивалась, но ведь бабе плохо одной и в более кайфовые времена. Короче, уломал я ее. Подбросил Альбину до метро и поехал к Савицкой.
Так себе хаза. Двухкомнатный коттеджик с крышей из крашеного железа, видавшая виды скрипучая калитка, кругом уныние и тоска. В окна виден недалекий кусок Земли — с носовой платок, даже теннисный корт не построишь. Оказалось, не ее собственность — арендует.
Дежурные приветствия, дежурные вопросы, дежурные благодарности.
Сама какая-то блеклая, хоть и подштукатурилась чуть-чуть. Волосы — неожиданно для меня — черные. Выяснилось, торчит от париков. Украшений — ноль.
Вывел ее на свет божий, усадил в машину. В город ехать не захотела. Отправились в кабак мотеля «Ольгино».
Разговор поначалу не клеился. Я-то разливался соловьем. Умею понты строить. Она отвечала односложно, все больше «да» или «нет».
Халдей приволок шашлычок по-карски и бутылочку «Хванчкары».
Постепенно Савицкая оттаяла, разговорилась. Я кивал и выражал сочувствие по полной программе.
Уже больше полугода одна. Да и раньше замужней женщиной назвать трудно было. Почему — не сказала.
Я расспрашивать не стал. Почувствовал: тонко тут, чуть нажми, и протянувшаяся между нами ниточка порвется.
В смерти ребенка винит себя — не слишком соблюдала режим беременности. В мою клинику решила обратиться, потому что слышала о ней только хорошее.
Я вдруг начал чувствовать себя как последнее падло. Продолжал поддакивать, наукообразно объяснил, что генофонд сейчас ни к черту. Экологические просчеты предыдущих поколений, сами понимаете, Катя. И прочая дребедень в том же духе. Знай она, что я и есть тот самый экологический просчет, срать бы рядом не села. Но она даже не догадывалась. И потому кушала со мной мясо и пила вино (я лишь пригубливал, поскольку опять вызывать арендованного водилу не стоило). Пыталась смеяться, когда я хохмил, — из вежливости и благодарности ко мне. Потом вдруг замкнулась.
Я сразу встрепенулся.
— Не надо, — говорю, — Катя. Бог велел вам жить дальше. Будут у вас еще дети. (Язык, падло, не отсох!)
Она посмотрела большими печальными глазами и промолчала. Лишь вздохнула, так что едва свечи не задула…
Я понял, что пора прикрывать лавочку. Позвал халдея, рассчитался, пресек ее робкие попытки сунуть мне стольник. Потом в молчании довез до хазы, поблагодарил за приятно проведенный вечер.
— Спасибо и вам, Виталий Сергеевич! — сказала она в ответ. — Но, вы знаете, я не могу пригласить вас к себе.
Еще бы я не знал, едрена вошь, врач-гинеколог!
Изобразил легкое возмущение — типа, за кого вы меня принимаете, я не такой! — пообещал через пару дней позвонить и распрощался.
Она вошла в дом. А я сел в машину и укатил. Доехал до Тарховки, пошел в любимый лесок, где стоит семигранный болт — памятник творчеству братьев Стругацких. Бродил среди деревьев под звуки бренчащей неподалеку гитары и курил. На душе было тускловато. Я знал, что она, заперев дверь, сорвала с головы свой брюнетистый парик и, бросившись на подушку туго перетянутой грудью, разрыдалась.
Я — не козел, братаны!
И потому, докурив третью или четвертую сигарету, вышел на шоссе, сел в машину и решил, что никогда Екатерине Евгеньевне Савицкой больше не позвоню.
7 августа
Утром я Альбине так и сказал. «Никогда, дорогая моя, с Савицкой больше встречаться не буду!»
Дорогая смерила меня насмешливым взглядом и выдает:
— Что? Уже втюрился?
Вопросик, типа, зашибись!
— Кто, — говорю, — втюрился? В кого?
— Ты, — отвечает, — втюрился. В госпожу Савицкую. Втюрился, втрескался, влюбился… Какие еще глаголы есть?.. Эх, черт, — говорит, — рано я тебя к ней направила! Надо было подождать, пока у нее промеж ног все заживет. Дала бы она тебе в первый же вечер, вся бы твоя романтика разом улетела!
— Да при чем здесь, — отвечаю, — романтика? Просто это как-то… И нашел слово подходящее — «бесчеловечно».
— Ох-ох-ох! — говорит моя девочка. — Бесчеловечно?.. А малютку ее к богу отправить было человечно? А «рубашку»с другого малютки носить человечно?
Мне и брякнуть в ответ нечего.
А девочка моя гвоздит дальше.
— Ты, Виталенька, как мальчик, — говорит. — Купился на розовые сопельки. Тебе ж не такая нужна! Что ты с нею через год делать будешь? Она тебе родит и захочет, чтобы ты все время рядом сидел. А ты же привык мокрощелкам под юбки заглядывать!
Вот зараза!
— Ну а ты, — говорю, — чего захочешь?
— Да я-то, — отвечает, — может, того же захочу… Хотя я — не клуша-домоседка. Будут у нас деньги — тогда увидим, чего я захочу!.. А впрочем, — говорит, — смотри сам! Я ведь и другого гинеколога с клиникой могу найти!
Да, гляжу, понесло мою Альбину не на шутку. И как-то после всех ее слов ситуация по-другому смотрится.
И вправду, ведь эта Савицкая наверняка клуша.
Потерся я носом о пушистый Альбинин затылок, руки ей на плечи положил.
— Знаешь, — говорю, — я ведь, под какую юбку ни залезу, это я к тебе забрался. Это ты подо мной всякий раз, твои груди, твои бедра, твой живот…
Она задрожала всем телом, отстранилась резко.
— Знаю, — говорит. — Потому и люблю тебя, стервеца! Если бы ты хоть на мизинчик представлял, как мне-то тяжело!
8 августа
Помылся в баньке, погрел косточки. Заодно с Пашкой Раскатовым побазарил, пока Вадька опять телок осеменял.
Выложил Пахевичу наши предложения, тот было на дыбы. Я — на своем стою. Пошел цап-царапыч — кто кого!
— Я, — говорит, — сгною тебя, Виталик.
— Сгноишь, — соглашаюсь. — Да только будет тебе от этого сплошное моральное удовлетворение. А так тридцать три с третью процента в бабках. И о «рубашке» подумай! В карты зарабатывать одному из главных питерских ментов не предлагаю. А на бирже через подставных лиц можешь и поиграть. Только для «рубашки» нужны мне три волоска с твоей буйной шевелюры.
Похрюкал он, похмыкал.
— Чертовщину, — говорит, — придумал. Не хватает только могил полуночных и черепов со светящимися дырами вместо глаз!
Короче, волосы я ему срезал. В пенофоровый пакетик положил и спрятал.
И тут ему много знать захотелось.
— Слушай, — говорит, — а где ты эти «рубашки» достаешь?
— Тебе, — отвечаю, — не все равно? Будет какой криминал, к тебе обращусь. Прикроешь небось?