– Поди к чертям! – Ксаверий жалел о мимолетной вспышке. – Вот ты друг, а не уважаешь. Ну, что с тобой делать? Скажу что: язык отрезать. И будет хороший немой скульптор. Хотя ты всё равно себе новый из бронзы отольешь, острее прежнего.
Анж снова наполнил стаканы.
– Да будет наше братство вечным! – торжественно произнес Архипенко. – И чтобы никогда не проходили славные деньки!
– За нас! – подхватили все.
После Дежан взялся за картоны. Сутин придвинулся к нему и стал наблюдать, как ловко летает карандаш в руке Анжа. Художник удивительно точно изобразил лицо Саши, чуть схематичнее очертил плечи, фигуру. Он вел четкие контуры и при этом практически не отрывал карандаш от бумаги. Едва завершив пробный эскиз, подхватил новый лист картона. На рисунке Архипенко уже предстал в камзоле с кружевным позументом и длинной шпагой на перевязи. Правая рука сжимала подзорную трубу, левая покоилась на рукояти кремневого пистолета, наискось воткнутого за кушак. На голове красовался английский парик с завитыми буклями.
– Классика! – похвалил Архипенко. – Да, пока мясо не готово, мы тоже займемся делом. Ксаверий, ты собирался лепить? Тогда пойдем за глиной. Андрей, поверни вертел.
Скульпторы удалились. Анж потыкал ножом в мясо и посильнее раздул угли.
– Мы как… люди в пещере, – улыбнулся Хаим.
Он уже немного привык к обществу Дежана. Вынул из костра обугленную щепку и без спроса взял один из чистых картонов Анжа. Тот промолчал: ему нравилась непосредственность Сутина. Дежан знал, что ранее судьба крепко избивала Хаима. Лишь переехав в Париж, этот смешной человек обрел толику душевного покоя. В Сутине наблюдалась странность: добряк был неравнодушен к виду подгнившего мяса. И с пугающим правдоподобием рисовал разлагавшуюся червивую плоть. Он сторонился незнакомых людей, избегал дружбы с кем-либо. Тщедушный белорусский еврей из многодетной семьи, Хаим познал нищету и унижения. Сама жизнь означала для него мучение. Здесь же его поддерживали, как могли, Модильяни и Жакоб, Кикоин и Кремень. Вот только с Шагалом не сошелся. И не упускал случая насолить земляку – так, по-мелкому, потому что на настоящее зло не был способен.
Хаим с трудом выражал мысли, частенько переходил с плохо знакомого русского на идиш. А по-французски и понимал-то с трудом, отчаянно стыдясь своего косноязычия и произношения. При всем этом он был бесспорно талантлив; знакомые недоумевали, откуда только у него взялся сильный дар живописца. Приятели из «Улья» и «Бато-Лавуар» жалели Хаима, подкармливали, делились деньгами. Он крепко пил, ел всё, что попадется, а потому часто маялся животом. Сейчас для него был настоящий праздник.
Скульпторы вернулись. Архипенко нес оловянные миски, а Дуниковский – увесистый кусок глины на квадратной дощечке.
– Ух ты! – Саша с восхищением поглядел на снятый с огня вертел. – Лишаюсь чувств! Господа, разбираем столовые приборы! Не взыщите, вилка только одна. Ее отдадим кормильцу нашему Андрею, королю обеда. А мы руками, по-простому.
– Да, как люди из пещеры! – не преминул добавить Сутин.
Саша нанизал мясо на вертел.
– И увидел он, что это хорошо! – сообщил Архипенко. – Чувствую, наедимся на целую осень. Ты бы почаще приходил, Всеволодыч!
– Раз приглашаешь, уважу, – рассмеялся Анж.
– Мало мяса! – Сутин с разочарованием посмотрел на остатки. – Может, я сбегаю на бойню?
– Ох, смотри, чтобы тебя резуны не поймали, – сказал Бранкузи. – Я слышал, как грозились вора убить и повесить на крюк вместо свиной туши.
– Я незаметный и осторожный, – ответил Сутин. Когда дело касалось еды, он становился бесстрашным.
– Поймают – кричи громко, – предложил Архипенко. – Прибежим, поможем. А кричать придется пуще резаной коровы.
Сутин согласно кивнул.
– Ладно, сегодня не пойду. А завтра в Лувр пойду. Кто-нибудь со мной хочет?
– Ну, доживем до завтра, – отозвался Дуниковский. – Впрочем, отчего бы нет? Давно собирался снова посмотреть Грецию.
Он поставил дощечку с глиной на свой стул и, присев на корточки, приступил к работе.
Именно Ксаверий впервые назвал Андрея Анжеем, и это имя потом переросло в Анжелюс. И тогда Дежан-Державин почувствовал себя свободным от привязанности к определенной территории, именуемой Российской империей. Он стал гражданином мира, одним из «Председателей Земного Шара», как это потом назовет поэт Велимир Хлебников. Анж научился полагать своей столицей любой город, в котором находился. Иногда он с грустью думал, что подобным мироощущением схож с Сутиным, для которого, казалось, и вовсе не существовало понятия родины. Впрочем, с Хаимом он никогда не говорил на эту тему.
Иное дело Дуниковский, истинный поляк, до мозга костей. О, Варшава, о, Ржечь Посполита! Он был горд и вспыльчив, этот маленький горбоносый шляхтич. В ноябре ему исполнится тридцать девять. А сколько персональных выставок у него было за эти годы, вряд ли он сам взялся бы сосчитать. Ксаверий – восхитительный портретист, известный «ловец душ», и сейчас Дежан с нетерпением ожидал предварительных результатов работы мастера. Ему было необычайно любопытно, каким видит его Дуниковский. Скульптор работал быстро, время от времени поглядывая на Дежана. Когда их взгляды встречались, Дуниковский ободряюще улыбался.
Анж поймал себя на том, что неосознанно выводит на картоне профиль поляка: маленький подбородок, тонкие губы, большие уши, немного прищуренные глаза. Этот человек, должно быть, счастлив, у него есть родина и множество верных друзей. Он никогда не предаст.
– Смотри, Анжей, – наконец позвал Ксаверий. – Если что не так, говори сразу.
Все столпились у глиняного бюста. Архипенко присвистнул:
– А Савва-то гений. Не устаю восхищаться! Только вот… ты позволишь? – и четкими движениями кончиков пальцев чуть опустил книзу уголки губ на портрете.
– Пожалуй, пожалуй! – согласился Дуниковский. – Анжей, как тебе?
Дежан смотрел на свое отражение. Да, те же черты, та же печаль в глазах – незрячих, без зрачков, как у греческого мудреца. Неотступная тоска одинокого и скучного Пьеро, чье проклятье запечатано в странном, вытянутом лице.
– Да, – выдохнул художник. – Будь я дикарем, непременно обвинил бы тебя в похищении души. Ты слишком хороший мастер.
– Мы действительно можем украсть душу, – задумчиво произнес Архипенко. – Но взамен дарим обновленную.
– Интересная мысль, – отозвался Бранкузи. – Это правда, Бог свидетель.
– Не поминай всуе! – одернул румына Ксаверий. – Искусство – оно человеческое.
– Зато искра – Божья, – парировал Архипенко.
Анж откупорил следующую бутыль. Все с готовностью протянули стаканы.
– За искусство созидающее, – произнес он. – Красиво звучит, но сам я не очень верю.
– Мне сдается, – многозначительно прищурился Дуниковский, – что ты поверишь. Быстрее, чем все мы…